Не вливают вина молодого в мехи ветхие;
а иначе прорываются мехи, и вино вытекает
и мехи пропадают, но вино молодое вливают
в новые мехи, и сберегают и то и другое
(Мф. 9, 17).

Прочитав предыдущую главу, Никита Корзун, тележурналист, сын космонавта Валерия Корзуна, спросил у моей тети:

- А как же на самом деле было? Неужели она пришла к вере только через Достоевского? А что, рядом никого не было?

Тут я поняла, что следует упомянуть об очень дорогих мне людях. Просто, я не думала так много писать о себе, но, поскольку это все-таки  рассказ о других, то я с большой радостью пишу о них.

Конечно, были люди, которые впервые сказали о том, что Бог есть. Это прежде всего моя тетя Алла Васильевна Повелихина-Нератова, известный искусствовед, жительница Петербурга. Я очень хорошо помню многие встречи, начиная со студенческих лет. Вот одна из них, может быть, самая главная.

Петербургский дворик, запечатанный каменными стенами со всех сторон, лестница с черного хода, ведущая под крышу, на последнем этаже – получердаке - железная дверь в маленькую кухоньку. Едва приоткрыв дверь, вы сразу видите на стене, найденный на помойке (в те годы много находили на помойке),  сентиментальный пейзаж: лунная ночь, в стиле примитив, обрамленный полуовальной дверью из шкафа – незабываемый колорит этой обстановки вводил в мастерскую, где кипела мысль и открывались тайны не только искусства, но и мира  иного.

Именно здесь, впервые разглядывая рисунки Владимира Васильевича Стерлигова (В.В. Стерлигов – представитель русского авангарда. В 1920-х годах учился у Казимира Малевича, занимался супрематизмом, был поэтом, дружил с ОБЕРИУтами: Александром Введенским, Даниилом Хармсом, Яковом Друскиным и др. В 1960 –ых годах сыграл огромную роль в становлении новой пластической «ЧАШНО-КУПОЛЬНОЙ ФОРМЫ» пространства Вселенной. Вокруг него возникла целая группа учеников, или, как он их называл, соратников, воспринимавших его не только как учителя живописной культуры, но и как духовного наставника), я спросила у Аллы Васильевны:

- А что это?

Она сидела с Евгением Федоровичем Ковтуном, тоже петербургским искусствоведом, за столом, на котором были разложены рисунки, фотографии, книги, но на мой вопрос они вдруг удивленно взглянули:

- Голгофа, – ответила Алла Васильевна.

- А что такое Голгофа? – я в то время была студенткой Московского авиационного института, куда поступила в надежде, что к небу буду ближе.

- Как, ты студентка и не знаешь? Ты что, думаешь, что человек – пуп земли? Нет, есть Бог.

Следующий вопрос положил предел прежней жизни и открыл новое, постоянно действующее усилие в душе:

- А ты могла бы поверить в Бога?

И - два внимательных взгляда людей, которые были верны Богу и в сталинские времена, и в последующие времена гонений на любую живую мысль. Они спрашивали, и в этом вопросе прозвучал вопрос того поколения:

- Сможете ли вы, следующие, пронести через всю жизнь ту правду, которую мы сохранили?

Сколько раз, уже в МГУ, я вспоминала этот вопрос, способный пронзить и дать надежду: теперь есть, во имя чего жить, вернее, во имя Кого. Вспоминала и сравнивала со многими лекциями, во время которых слово обесценивалось. Можно было просидеть два часа и не услышать ничего. Я удивлялась: почему?

• Почему умные и талантливые, имеющие силу в душе, работают в своих мастерских, непризнанные, гонимые, а 70-е годы как раз были временами «бульдозерных» выставок (когда бульдозеры громили любое движение)?
• Им есть, что сказать миру: они светились находками выражения православного мировоззрения в форме и цвете пластического искусства, они записали все в слове.
• И мир их не слышит, и я теперь не знаю, куда прилепить этот глухой мир к моему новому знанию, что Бог есть.

Когда я уезжала, то на прощание Аллочке (моей тете), сказала, что «во мне произошла революция». Это было самое сильное выражение моего потрясения. И словно, чтобы не расставаться с ними, я стала рисовать, надеясь проникнуть в их Вселенную и жить с ними одним воздухом светозарного цвета Космического единства. Потом я приезжала и привозила свои работы. Владимира Васильевича я не застала, а Татьяну Николаевну Глебову (Т.Н. Глебова – ученица Павла Филонова, последовательница его «аналитического искусства», восприняла художественную форму Стерлигова и вошла в новую культуру чашно-купольного пространства, по своему интерпретировав ее богатством цвета. В жизни и творчестве Т. Н. Глебовой ясно видится преемственность великого искусства, которое вечно и прекрасно, дерзновенно и возвышенно) видела много раз. Рассматривая работы учеников Владимира Васильевича, она, как орел, парила в молчаливом внимании, а потом говорила кратко и мудро, как великий мастер. Я была у нее в мастерской в Петергофе вместе с учениками Владимира Васильевича. Разложенные на полу мои картинки Геннадий Зубков оценил лаконично: «хорошо поработала», Алексей Гостинцев более чутко подсказывал: «а вот это интересно», а что сказала сама Татьяна Николаевна, я в точности не помню. Я запомнила ее в движении. Она ходила, а рядом были удивительные засушенные цветы, разноцветные кисточки из-под краски, палитры, расписанные табуретки, а на стенах фрески В. В. Стерлигова. Меня поразило это многоцветие, особенно букетики. Цветы в многочисленных вазочках выглядели не как  икебаны, архитектурно точно выстроенные, а виделся  какой-то совсем другой почерк. Словно прикоснувшаяся к ним рука не хотела нарушить привольной жизни и цветения, а собрала их вместе, чтобы не забыть об этом чуде. Табуретки в чашно-купольном пространстве будто саму Вселенную приглашали на чай в квартиру художника, а мы были просто бесконечно счастливы под покровом великих мастеров.

Невероятная сила их искусства пробудила во мне желание жить только этой художественной формой, учиться только у них.

Во все время учебы в университете я много рисовала, ходила на пейзажи, иногда на полотне получалась какая-то раскрытая тайна. Приезжала в Петербург, показывала свои работы, смотрела работы других.

Но… и в искусстве я зашла в тупик. Я была просто не готова. У меня не было той базы, на которой можно строить. И дело здесь не в интеллектуальной нищете, которую пришлось набивать знаниями религиозно-философской мысли русских писателей начала ХХ века. Не хватало чего-то сущностного. Наверное, религиозно-нравственного понимания, что такое жизнь. А может быть, не впиталось с молоком матери умения жить не в плоском понимании, а в глубинном. Поэтому понадобилась другая школа, без которой и искусство не могло бы зазвучать.

продолжение...