Как тщеславие способствует блуду.

Часто мотивом для блуда служит своеобразное тщеславие, например, быть в связи с “сильными мира сего”, актерами, или другими известными людьми. Тщеславие и блуд, актерство в жизни и грех, — вот тема наших размышлений в этой главе. Чтобы увидеть весь трагизм этого взаимодействия страстей, обратимся к такому явлению в искусстве, как символизм.

Оно возникло в начале ХХ века. Нам интересно рассмотреть это явление с точки зрения тех смертных грехов, которое оно породило, и которые, возможно, могут напомнить и нам наши неправильные состояния души, чтобы избежать той гибели, к которой символизм привел многих своих героев.

Для образа жизни, который создал символизм, свойственна “лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. Все “переживания” почитались благом, лишь бы их было много и они были сильны. В свою очередь, отсюда вытекало безразличное отношение к их последовательности и целесообразности. “Личность” становилась копилкой переживаний, мешком, куда ссыпались накопленные без разбора эмоции — “миги”, по выражению Брюсова: “Берем мы миги, их губя” (46, 22).

Любовь открывала для символиста прямой и кратчайший доступ к неиссякаемомму кладезю эмоций. Достаточно было быть влюбленным — и человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: Страстью, Отчаянием, Ликованием, Безумием, Пороком, Грехом, Ненавистью и т. д. Поэтому все и всегда были влюблены: если не в самом деле, то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то похожего на любовь раздували изо всех сил. Недаром воспевались даже такие вещи, как “любовь к любви” (46, 22).

Подлинное чувство имеет степени от любви навсегда до мимолетного увлечения. Символистам само понятие “увлечения” было противно. Из каждой любви они обязаны были извлекать максимум эмоциональных возможностей. Каждая должна была, по их нравственно-эстетическому кодексу, быть роковой, вечной. Они во всем искали превосходных степеней. Если не удавалось сделать любовь “вечной” — можно было разлюбить. Но каждое разлюбление и новое влюбление должны были сопровождаться глубочайшими потрясениями, внутренними трагедиями и даже перекраской всего мироощущения. В сущности, для того все и делалось (46, 23).

Любовь и все производные от нее эмоции должны были переживаться в предельной напряженности и полноте, без оттенков и случайных примесей, без ненавистных психологизмов. Символисты хотели питаться крепчайшими эссенциями чувств (46, 23).

В чем же ошибка этого стремления, казалось бы, к полноте переживаний чувства?

Настоящее чувство лично, конкретно, неповторимо. Выдуманное или взвинченное лишено этих качеств. Оно превращается в собственную абстракцию, в идею о чувстве. Потому-то оно и писалось с заглавных букв (46, 23).

Символистам было свойственно “непрестанное стремление перестраивать мысль, жизнь, отношения, самый даже обиход свой по императиву очередного “переживания”. Этот образ жизни увлекал их к непрестанному актерству перед самими собой — к разыгрыванию собственной жизни как бы в театре жгучих импровизаций. Знали, что играют, — но игра становилась жизнью. Расплаты были не театральные. “Истекаю клюквенным соком!” — кричал блоковский паяц. Но клюквенный сок иногда оказывался настоящей кровью” (46, 22).

В. Ходасевич, рассказывая о Нине Петровской, которая в 1903 г. приехала в Петербург и была “довольно умна”, как сказал Блок, а главное — очень умела “попадать в тон”, открыл одну из тех трагических историй, которая для интеллигенции того времени стала типичной.

Восприняв учение о “мигах”, она стала стремиться к переживаниям. И что же? “Первым влюбился в нее поэт, влюблявшийся во всех без изъятия. Отказаться было никак невозможно: тут действовало и польщенное самолюбие (поэт становился знаменитостью), и страх оказаться провинциалкой, и главное — уже воспринятое учение символистов. Она уверила себя, что тоже влюблена. Первый роман сверкнул и погас, оставив в душе неприятный осадок — нечто вроде похмелья” (46, 23).

И так всю жизнь: разочарования, ревность, мстительность..., а с 1906 г. Нина Петровская обещалась умереть, покончив с собой. Двадцать два года она жила в непрестанной мысли о смерти. Сколько было попыток самоубийства: выбрасывалась в окно, и осталась жива; пыталась заразиться трупным ядом: “английской булавкой колола маленький труп сестры, потом той же булавкой — себя в руку, но рука, однако, сперва опухла, потом зажила”. Сам Бог ожидал покаяния, но его не было. Почему же так очерствела душа?

Прямым следствием “эмоционального скопидомства”, к которому стремились символисты, оказалась “глубочайшая опустошенность”. Скупые рыцари символизма умирали от духовного голода — на мешках накопленных “переживаний”.

Самое страшное, что от каждого требовалось “лишь непрестанное горение, движение — безразлично во имя чего. Все пути были открыты с одной лишь обязанностью — идти как можно быстрей и как можно дальше. Это был единственный, основной догмат. Можно было прославлять и Бога, и дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости” (46, 22).

Вот поэтому история символистов превратилась в историю разбитых жизней. Измученные и опустошенные, многие ушли из жизни самоубийством, потеряв на веки самое главное — ту истинную любовь Божию, которую ощущает всякий человек, придя ко Христу.

Содействие других страстей.

Дух блуда воздействует на человека в формах самых разнообразных, в зависимости от того, на какую личность эти воздействия распространяются. Иртенева довела до гибели стихийная чувственность, “у Федора Карамазова, — пишет М. В. Лодыженский, — кроме похоти, имеющего задатки злых страстей, чувственность развивается уже в сторону извращенного сладострастия и даже жестокости. Дмитрий Карамазов в минуту откровенности со своим братом Алексеем характеризует себя так:

— Я любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость. Разве я не клоп, не злое насекомое?”(23, 157).

Сам Димитрий понимает, что это зло, это осквернение самой природы, более того, это “борьба с самой природой” и вследствие этого восстание на Бога.

Что означает слово “разврат”? П.А. Флоренский писал об этом:

— Противоположностью целомудрия является состояние развращенности, разврата, т.е. раз-вороченности души: целина личности разворочена, внутренние слои жизни (которым надлежит быть сокровенными даже для самого Я — таков по преимуществу пол) вывернуты наружу, а то, что должно быть открытым, — открытость души, т.е. искренность, непосредственность, мотивы поступков, — это-то и запрятывается внутрь, делая личность скрытною... Развращенный человек — как бы вывороченный наизнанку человек, человек, кажущий изнанку души и прячущий лицо ее (27, 61).

Развращенности сопутствует бесстыдство.

Бесстыдство — указатель “испорченности” личности и признак растленности души... Законному порядку душевной жизни соответствует иерархический строй мотивов или ценностей личности, т.е. подчинение низших уровней высшим. Нарушение психического строя, порядка, приводит сначала к “непорядочности” человека, а в конечном итоге — к распаду личности (27, 62). И это совершается с человеком под воздействием блудной страсти.

В повести “Хозяйка” Достоевский показывает гибель души Ордынова, молодого человека, в котором разгорелось пламя чувственной любви, осложненное еще каким-то более сильным духом зла.

Впервые увидев в храме старика и молодую женщину, он был удивлен их необычным видом, что рядом с таким безобразным и страшным по виду стариком находится такая молодая и красивая девушка. “Старик (еще его называли Мурин) был высокого роста, еще прямой и бодрый, длинная, тонкая, полуседая борода падала ему на грудь, и из-под нависших, хмурых бровей сверкал взгляд огневой, лихорадочно воспаленный, надменный и долгий. Женщина была лет двадцати и чудно прекрасна”(26, 268). Он увидел их в храме, причем женщина долго рыдала перед иконой Богородицы.

Пораженный, бичуемый каким-то неведомо сладостным и упорным чувством, Ордынов быстро пошел вслед за ними, сам не понимая своего движения (26, 268), так что ему самому показалось странным его увлечение.

Когда, после этой встречи, он вошел в свою комнату, зажег свечу — и “через минуту образ плачущей женщины ярко поразил его воображение. Так пламенно, так сильно было впечатление, так любовно воспроизвело его сердце эти кроткие, тихие черты лица, что ... глаза его помутились и как будто огонь пробежал по всем его членам. Но видение продолжалось недолго. После восторга настало размышление, потом досада, потом какая-то бессильная злость” (26, 269).

Сначала Ордынов недоумевал и досадовал, “упорно подавляя в себе какое-то невольное чувство, упрямо и насильно старался переменить ход мыслей своих” (26, 269). Но в то же время он продолжал искать встречи с незнакомкой. Увидев опять ее в храме, он “не слыхал и не чувствовал ничего, кроме боли в сердце своем...”

Размышляя о переживаниях своего героя, Достоевский отметил крайнюю впечатлительность, а также “обнаженность и незащищенность чувства”. Почему они развились? Или вследствие одиночества, или среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений выработалась эта “порывчатость сердца”?

Ордынов стал жить в каком-то вихре в сравнении с прежним затишьем его жизни; рассуждать он не мог и даже боялся. Все сбилось и перемешалось в его существовании; он глухо чувствовал, что вся его жизнь как будто переломлена пополам; одно стремление, одно ожидание овладело им, и другая мысль его не смущала (26, 273).

Сняв комнату у старика с “хозяйкой”, которую звали Катериной, он чувствовал, что “новая, сильная, невидимая жизнь началась для него”

(26 275).

— Ты укроти свое сердце и не люби меня так, — говорила ему Катерина. — Тебе легче будет, сердцу станет легче и радостнее, и от лютого врага себя сбережешь...

Понимая, что в его душевном стремлении к ней есть не только чувственная страсть, а еще воздействие какого-то более сильного духа (врага), она и предупреждает его об этом. Но, рассказывая о себе, она открывает такую страшную картину зла, что сама называет себя:

— Я дочь проклятая! Я родную мать загубила!.. Сердца своего не сдержала безумного (26, 298).

Он узнает о страшном грехе Катерины: она сбежала со стариком-колдуном, который убил ее мать (26, 300). И ему захотелось ей помочь, открыть ей красоту своих чувств и тем отвести от какого-то безобразия, которое есть в этом союзе. Но она не может вырваться из своего падения.

— Что мне до того, что продалась я нечистому и душу мою отдала погубителю, за счастье вечный грех понесла! Ах, не в том мое горе, хоть и на этом велика погибель моя! А то мне горько и рвет сердце мне самой, бесстыдной, что жадному сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье, — в том мое горе, что нет силы в нем и нет гнева за обиду свою!..

Чувственность и подчиненность злой страсти составили весь душевный уклад Катерины, в котором вся боль и позор прежнего падения оказались ей дороже всего, и она не захотела расстаться с убийцей и колдуном. Ордынов, столкнувшись с таким злом, не смог преодолеть этого зла, “жизнь для него как будто навеки потеряла свой цвет”. Он стал задумчив, раздражителен; впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметно впадал в злую, очерствелую ипохондрию...

— Но зачем же я... зачем я теперь словно жизнь потерял? Зачем же болит мое сердце? — спрашивал Ордынов.

Почему же то чувство, которое как “невыразимая надежда падает живительной росой на душу; когда хочешь вскрикнуть от восторга (так переживал это чувство Ордынов), когда чувствуешь, что немощна плоть пред таким гнетом впечатлений, что разрывается нить бытия, и когда вместе с тем поздравляешь всю жизнь свою обновлением и воскресением”, — привело к такой гибели и разрушению, что все силы истощились, все способности потеряли свою творческую силу, и осталось одно отчаяние и мольба Богу об исцелении?

Вся трагедия Ордынова в том, что в нем говорила не одна чувственная страсть, в нем родилось чувство возвышенное, но ему не хватило живого чувства любви к Богу, не хватило борьбы с греховной страстью в себе и сожаления к другому. Да, Катерина погубила свою душу, потому что в ней чувственная страсть дошла до более тяжких преступлений: ради нее она сбежала с убийцей, а значит, дух убийства уже владел и ее душой, этот дух и поразил растревоженную сильными чувствами душу Ордынова. И с ним она поступила как убийца, убила тем, что в себе позволила жить такому злу, с которым не захотела расстаться...

В рассказе Акутагава Рюноскэ “В чаще”, разбойник на допросе говорит об убийстве:

— Вам кажется это страшно? Пустяки, убить мужчину — обыкновенная вещь! Когда хотят завладеть женщиной, мужчину всегда убивают. Только я убиваю мечом, что у меня за поясом, а вот вы все не прибегаете к мечу, вы убиваете властью, деньгами, а иногда просто льстивыми словами. Правда, крови при этом не проливается, мужчина остается целехонек — и все-таки вы его убили. И если подумать, чья вина тяжелей — ваша или моя, — кто знает?!

Когда Святые Отцы говорили о глубине падения человека, о поврежденности душевных сил, то они не теряли веру в добрую основу души человека, а предупреждали: всяким хранением блюди свое сердце. Хотя и дана нам такая заповедь, но сердце наше забывает, что оно больное и легко уязвляется стрелою похотений, в то время как “любовь человека к человеку, наиболее конкретная и, казалось бы, наиболее естественная, в действительности с большим трудом дается человеку” (25, 132).

— Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних, — говорит Иван Карамазов Алеше. — Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое — пропала любовь.

— Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Если бы все было как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну, тогда еще можно любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить (25, 133).

Неудивительно, — пишет Н.О. Лосский, — что индивидуальная личная любовь редко достигается человеком. Чтобы она возникла, необходима мистическая интуиция, улавливающая чужую индивидуальность во всей ее неповторимой и незаменимой ценности (25, 133).

Но этому “легко могут помешать внешние препятствия, о которых говорит Иван Карамазов, например, одежда человека или какая-либо неприятная черта лица его. Еще более велики внутренние препятствия: самолюбие, соперничество, комплекс малоценности, мешающий признать чужие достоинства” (25, 133), а также влияние падших духов, усиливающих зло внутренней нераскаянности и направляющих человека во тьму страстей. Но из этой тьмы есть выход, он освящается Самим Богом.

— По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо (25,133).

И мы являемся свидетелями благодатной любви к людям старцев, подвижников благочестия, которые все силы души направляли на борьбу со страстями и получали благодатную помощь Божию, и своей любовью к людям исправляли страдающий и мятущийся мир.

Вот только один эпизод из жизни старца Паисия:

В 1982 г. к о. Паисию приехал один современный юноша, полный тревоги, втянутый в большие трудности, разочарованный в жизни и вдобавок носивший грязную одежду и длинные волосы. Весь его внешний вид и поведение свидетельствовали о тревоге и неустроенности. Он достаточно побеседовал со старцем и ушел. Через три месяца он снова пришел на Святую Гору и рассказал какому-то иеромонаху, знакомому о. Паисия, следующее:

— В Афинах у меня были неприятности, и меня охватила меланхолия и отчаяние. Появилась навязчивая идея о самоубийстве. Тем более, что я не верил, что в мире есть любовь и что кто-нибудь меня любит. Я был уверен, что жизнь лишена всякого интереса, и принял решение покончить с собой. Я ушел из Афин и направлялся к месту, где задумал совершить это ужасное дело. Внезапно я побежал, испытывая большое душевное смятение. Вдруг я лишился движения и увидел перед собой о. Паисия, который сказал мне:

— Остановись и не делай этого...

Едва я увидел лицо старца, я сказал себе:

— Этот человек меня действительно любит.

Иеромонах, который слышал этот рассказ от самого юноши, спросил потом о. Паисия, правда ли это? Старец ответил ему:

— Не знаю. Знаю только одно: часто, когда я молюсь в своей келье, Дух Божий переносит меня в больницы, в дома страждущих, к людям, которые подвергаются опасности или близки к самоубийству... Я, конечно, не делаю ничего, только молюсь и зажигаю свечи (39,235).

Так любовь Христова творит чудеса...

Собирая различные размышления о блудной страсти, мы сейчас подумаем о путях преодоления ее, потому что цель нашей жизни — побеждать с помощью Божией зло и прийти к истинной любви. И это возможно, и перед нами открываются два пути — воздержание тела и смиренное сердце.

Путь к истинной любви — воздержание тела и сокрушенное сердце.

1. Воздержание тела — целомудрие.

Когда христианство сменяло язычество в самом начале своего возникновения, то особое удивление вызывало у язычников стремление христиан к чистоте и целомудрию. Как известно, заповедь “не прелюбодействуй” была одной из 10-ти заповедей Ветхого Завета, но ее не знал языческий мир.

На протяжении многих веков, христианство явило миру множество подвижников благочестия и чистоты, которые смогли осуществить в себе целомудренное житие. Но и сейчас это стремление удивляет погрязший в чувственности мир. Поэтому, обратимся к природе этого явления. Что такое целомудрие?

Целомудрие, в переводе с церковно-славянского языка, означает целое, здоровое, неиспорченное мудрование, т.е здоровое состояние мысли и чувства, которое,

• не подавляя и не уродуя ни одного естественного движения,
• может вместе с тем обеспечить здоровое развитие сил в человеке,
• может организовать внутреннее равновесие в душе.

Это очень важное размышление прот. В. Зеньковского о том, что девственность тела “не уродует” или “не подавляет”, о чем так часто говорят лжеврачи и лжепсихологи, а “обеспечивает здоровое развитие сил”, т.е. не дает движениям тела захватить всю жизнь души, обеспечивая тем “внутреннее равновесие” и путь чистоты, который

• не есть утопия,
• не есть наивность
• или уход от жизни, а наоборот,
• есть путь здорового, трезвого “устроения” в нас “таинственной и творческой силы пола”.

“Парадокс сферы пола, — пишет прот. В. Зеньковский, — среди других функций в человеке, в том и заключается, что полное воздержание вовсе не разрушает жизни человека, а, наоборот, часто является предпосылкой настоящего расцвета высшей творческой жизни в человеке”.

Многовековой опыт Церкви раскрывает возможность пребывания в чистоте, в отвержении блудной страсти и в душе, и в теле, в служении монашеском (общежительном или уединенном).

— Если это так, то не значит ли это, что семья и расцвет в семье есть все же низшая форма жизни? — недоумевают многие.

— Не должен ли тот, кто ищет высшего и лучшего пути, остаться навсегда девственным и жить вне пола? — спрашивают современные психологи и педагоги (19, 341).

Святые Отцы ответили на этот вопрос единогласно: как небо отстоит от земли, так и монашеский путь от супружества.

Конечно, многие возразят:

— А семья? — скажут они,
— а вдохновенные порывы любви?
— а рождение детей и жизнь ради них?

Слова Евангелия все ставят на свои места: могий вместить, да вместит. У каждого свой путь раскрытия всех душевных сил и созидания личности в чистоте и святости: у кого в монашестве, у кого в семейной жизни.

Один юноша спросил старца Паисия, что ему делать в жизни, т.е. какой путь избрать: обзавестись семьей или остаться безбрачным, что хочет от него Бог? И старец ему ответил:

— Дитя мое, Бог хочет того же, чего и ты хочешь. Бог никого не принуждает следовать тем или другим путем. Бог — это духовный Начальник, Он уважает свободу человека. Он не военный, чтобы всех строить в одну шеренгу. Хочет Бог вот чего: чтобы ты честно исполнял то, что выберешь. Если выберешь стать монахом — будь хорошим монахом. Если выберешь семейную жизнь — будь хорошим отцом семейства (39, 184).

Апостол Павел брак называет великой тайной (Еф. 5, 32), но, в то же время, безбрачие ради Бога и Царства Божия, он ставит выше брака.

В Откровении Иоанна Богослова рассказывается об особом предстоянии пред Богом ста сорока четырех тысяч искупленных от земли, которые воспевают песнь новую; и никто не мог научиться сей песни кроме этих девственников, которые не осквернились с женами, и в устах их нет лукавства; они непорочны пред престолом Божиим (Откр. 14, 3-5).

Кто не согласится, что то состояние, в котором ни женятся, ни посягают, но яко ангели на небеси суть (Мф. 22, 30), должно быть поставлено выше того состояния, в котором находятся в зависимости

• от земных условий и 
• плотских ощущений? (4, 258)

Кто не согласится, что если “брак является высшим благом человека на земле, то тот, кто отказывается от брака ради Бога”, уже предощутил еще большее благо в состоянии чистоты?

Так высок путь монашества.

А вот другой путь — жизнь в браке. Возможно ли на этом пути целомудрие? Не только возможно, но и необходимо, потому что нужно сохранять себя в чистоте и до брака, и для брака.

— Не надо забывать, что утрата чистоты (даже у юношей) искривляет и расслабляет нравственный облик человека;

— увлечение чувственностью нарушает чувство стыда в самых глубоких основах и низводит человека с его исключительной высоты (22, 22). Стыд удерживает человека от всего, что постыдно в нравственном смысле. Стыд — это та Божия искра, которая дает возможность распознавать зло в его самых тонких, зачаточных проявлениях и быстро реагировать на все, чем оскорбляется нравственное самочувствие. Ущерб, наносимый развитию этого тонкого чувства, есть дело крайне серьезное (22, 22);

— сохранение чистоты благоприятствует развитию и укреплению и чувства и воли, — суммируя опыт Церкви, пишет прот. С. Четвериков. “Борьба с развивающейся чувственностью и обуздывание плотских движений, содействует развитию и формированию воли”(22, 22).

Как крепнет воля ребенка в постоянной борьбе с чувством страха или гнева, так и “крепнет воля юноши и облагораживается его душа при постоянной упорной борьбе с увлечениями чувственности”(22, 22).

Не нужно думать, что борьба эта противоестественна. Она направлена для желающих вступить в супружество

• против преждевременного и извращенного телесного действия,
• она ставит инстинкт в должные границы,
• облагораживает низшие проявления человеческой природы;

для желающих жить в целомудрии

• содействует выработке самоотвержения,
• укрепляет и очищает чувства и волю,
• способствует развитию разума.

Напротив, зло внутренней, нравственной нечистоплотности или откровенной развращенности приводит человека ко “тьме кромешной”, но человек самовластен в своем желании и сам выбирает себе путь, и благо ему, если он начинает осознавать и искать спасения от своих греховных состояний.

а) Особо о девстве.

Сущность жизни, ее главное дело для животных, конечно, в продолжении рода. “Если посмотреть на собаку, ожидающую лакомого куска, то ее поза, выражение глаз и все ее существо как будто свидетельствуют, что главный нерв ее субъективного существования заключается в желудке. Но самая прожорливая собака совершенно забывает о пище в пору влечения, а если это самка, то добровольно отдает щенятам и свой корм, и самую жизнь”, — так начинает размышления В. С. Соловьев об особенности биологической природы животного и человека.

Здесь можно добавить, что эти влечения у животных наступают в определенное время, и после зачатия уже не возобновляются, т.е. природа животных не выходит из своего чина, в котором определил ей пребывать Сам Бог.

Дальше В. С. пишет:

— Если человек есть по существу больше, чем животное, то его выделение из животного царства, его самоопределение как человека должно начинаться именно в этой источной области, в этом средоточении органического бытия (40, 157).

От лица своей биологической природы, человек говорит:

— Я не то же, что ты, я сверх тебя, я не род, хотя от рода, — я не genus, a genius (я не род, я дух (лат.)). То, что у меня от тебя, хочет смешаться с тобой и втянуть меня самого в твою бездну, над которой я поднялся, но мое собственное существо, которое не от тебя, стыдится этого смешения и противится ему (40, 157).

Вот объяснение причины и природы этого стыда:

“В чувстве полового стыда — и этим определяется его огромное принципиальное значение как основания не только материальной, но и формальной нравственности — человек признает для себя постыдным и, следовательно, дурным, недолжным не какое-нибудь частное и случайное уклонение от какой-нибудь нравственной нормы, а самую сущность того закона природы, которому подчиняется весь органический мир” (40, 157).

“Но тот факт, что человек прежде и больше всего стыдится именно самой сущности животной жизни, или коренного проявления природного бытия, прямо показывает его как существо сверхживотное и сверхприродное. Таким образом, в этом стыде человек становится человеком в полном смысле” (40, 157).

Почему же мы так воспринимаем свою биологическую природу? Ответ на этот вопрос есть у Святых. Они открывают миру то знание, которое получали сокровенно от Бога. Одно из таких откровений говорит о совсем другой природе первых людей, какими они были созданы Богом. До падения у нее были такие отличительные особенности:

во-первых, Адам и Ева пребывали в раю без одежды, без жилища и, пока почитали Бога, девство, как царское одеяние, украшало их;

во-вторых, живя в довольстве, подобно Ангелам, первозданные не чувствовали телесности от избытка благ, и никакая стихия не могла повредить им;

в-третьих, сам закон размножения действовал бы иначе, и люди бы появлялись не от родов, болезней чадородия и зачатия, а как говорит Иоанн Златоуст, тьмы тем Ангелов служат Богу и тысячи тысяч Архангелов предстоят Ему, и ни один из них не произошел по преемству, таким образом, Бог тем более мог бы без брака создать людей, как создал Он и первых, от которых произошли все люди.

Отпадение от Бога изменило людей.

Адам жил без скорбей, трудов и печалей, теперь же принял труд изнурительный и мучительный, чтобы сознавал свою природу, как сотворенную от Бога из земли. В раю жили девственной жизнью. Когда же преслушались Бога и сделались землей и пеплом, то вместе с той блаженной жизнью утратили и красоту девства, и в силу вступил закон супружества.

Ева потеряла равночестие и стала подчинена мужу — к мужу твоему обращение твое и той тобою обладати будет — после болезней чревоношения опять зачинает и терпит.

Так, став пленниками дьявола, люди восприняли смертное тление, скорбь и многотрудную жизнь, а если бы не преслушались Бога, этого бы не было.

Святой Иоанн Златоуст так говорит о жизни первозданных:

— Первозданный жил в раю, а о браке и речи не было. Понадобился ему помощник — и он явился; и при этом брак не представлялся необходимым. Его не было бы и сейчас, и люди остались бы без него, живя в раю, как на небе, и наслаждаясь беседой с Богом. Плотская похоть, зачатие, болезнь чадородия и всякая вообще тленность не имели бы доступа к их душе, но подобно светлому ручью, текущему из чистого источника, люди пребывали бы в этом жилище, украшаясь девством.

После грехопадения изменилась биологическая природа людей, она стала по проявлениям своим подобной животным, но Христос, придя на землю, открыл “возможность лучшего пути жизни, поднимающего нас над природой с ее темным и бессильным стремлением”. Этот лучший путь — девство.

Когда Христос пришел через Чистую, Девственную, не познавшую супружества, богобоязненную Матерь, без брака и без отца, и поскольку Ему надлежало родиться, очистил женское естество, отринул Еву и отверг плотские законы, и явилась на среду благодать, тогда воссияло для людей девство, отрешенное от мира и отрешающее от себя немощной мир

(Свят. Григорий Богослов).

Господь принял плоть нашу из девственных кровей, а так как в таинствах мы едино бываем с Господом, то чертою христианского характера стала девственность в мыслях, чувствах и состоянии плоти (свят. Феофан Затворник).

Православная Церковь признает девство естественным человечеству, признавая собственно человеческим то естество, в котором он был сотворен. Состояние падения, в котором сейчас находится человечество, есть состояние неестественное, нижеестественное, противоестественное (свят. Игнатий Брянчанинов).

Высота девства возводит к обожению, а это преображение и освящение человека в его двух природах, и состояние это так удивительно и чудесно даже для тех, кто в нем пребывал, что мы, только слышащие о нем от Святых, можем порадоваться тому, что Бог сотворил для человека.

2. Сокрушенное сердце.

Сокрушенное сердце или “смиренная любовь” сопутствуются просветлением духа:

— Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку, — говорит старец Зосима в “Братьях Карамазовых”. — Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя, — увы, почти всяк из нас. Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца. Юноша, брат мой, у птичек прощения просил: оно как бы бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю, да было бы”(25, 132).

Человек жаждет любви, и “потребность быть любимым свойственна каждому человеку с самого раннего детства. Ее нормальное развитие выражается в способности к ответной любви. Но нередко потребность любви направляется исключительно на себя”(27, 76), так трудно вырваться из самолюбия, поэтому трудности подлинного осуществления любви ведут к замене ее суррогатом...

Все свое учение Иисус Христос свел к двум заповедям:

• любви к Богу и
• любви к ближнему.

“Любовь”, как понимать этот термин сейчас, является понятием растяжимым, простирающимся от небес до преисподней, объединяющим в себе добро и зло, высокое и низкое (15, 41). От самых высоких видов любви можно установить ряд ступеней, переводящих к мелким проявлениям ее и далее к предосудительным и отвратительным (25, 129).

В записных тетрадках к “Идиоту” Достоевский различает три вида любви:

1. страстно-непосредственную любовь — Рогожина;
2. любовь из тщеславия — Гани;
3. любовь христианскую — князя Мышкина.

В первом и втором виде на первом плане стоит любовь к себе и только в третьем виде — бескорыстная любовь к чужой личности во всей ее целости (25, 130).

Димитрий Карамазов говорит Алеше в тюрьме о Грушеньке и своей любви к ней:

— Прежде меня только изгибы инфернальные томили, а теперь я всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком стал.

Чувственная любовь вела к распаду души Димитрия; наоборот, увидев в Грушеньке красоту души, он сам стал “духовно вырастать под влиянием любви” (25, 131).

Среди возвышенных форм любви первое место занимает любовь к индивидуальной личности, и ее-то имеет в виду Иисус Христос. Достоевский знает это, для него личность является “высшей ценностью в мире” (25, 135), и его герои, от князя Мышкина до Алеши Карамазова изображены как “человеколюбцы”.

В ответ на слова Ракитина:

— Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба?

Грушенька говорит:

— А ты ни за что люби, вот как Алеша любит.

Любовь “ни за что” и есть высшая индивидуальная личная любовь. Если любят за что-либо определенное, за ум, за доброту, за храбрость, то предметом любви оказывается не столько индивидуальная личность, сколько ценность отдельных ее качеств и проявлений. Такая любовь непрочна. О настоящей личной любви говорится, что она “сильнее смерти”. Старец Зосима говорит о великой силе любви:

— Видя грех людей, спросишь себя: взять ли силой али смиренною любовью? Всегда решай: возьму смиренною любовью. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего (25, 130).

Алеша Карамазов, ученик старца Зосимы, видит всю “конкретную земную действительность”, т.е. грехи людей, которые могут быть препятствием для любви, но от этой действительности “восходит к сверхземному миру” (25, 131).

Выслушивая извращенные высказывания Лизы, Алеша не отгораживается от нее порицаниями, которые бы поставили преграду между ней и им; он только метко характеризует ее состояние краткими словами, не теряя веры в добрую основу ее души. Так же побеждает он и своего отца, никогда не осуждая его, но и не спускаясь на его уровень (25, 131).

Так любит смиренное сердце. Гордое сердце измышляет свои претензии на любовь, заменяя любовь к человеку как бы любовью к человечеству. Старец Зосима рассказывает госпоже Хохлаковой об одном умном, наблюдательном докторе, который говорил о себе:

— Чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, т. е. порознь, как отдельных лиц. В мечтах я нередко, говорит, доходил до странных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если бы это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта. Чуть он близко от меня, и вот уж его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу. В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато всегда так происходило, что, чем более я ненавижу людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще (25, 133-134).

Достоевский подозревает, что любовь к человечеству в действительности чаще всего бывает любовью к отвлеченным ценностям общественной жизни, к лозунгу “свобода, равенство, братство”, или к правовому государству, или к планам коммунистического строя и т.п.

— Любить общечеловека, — говорит он в “Дневнике Писателя”, — значит, наверно, уж презирать, а подчас и ненавидеть стоящего подле себя настоящего человека.

В глубине этих видов любви, более легких, чем любовь к личности, чаще всего лежит какой-нибудь вид самопревозношения (25, 134).

Л. Тихомиров, говоря об отвлеченной любви к человечеству, предлагает разбор понятия альтруизм (“жить для другого”), введенное О. Контом, которое выдвигается как равное христианскому понятию любви.

Альтруизм — это высшее понятие, до которого доработалась мысль, покинувшая христианство.

Но христианская любовь и мечтательная “любовь к обществу” — понятия противоположные. Предавая забвению свое недавнее беспокойство за “жертвы истории”, В.Г. Белинский писал Боткину:

— Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную.

Вот простая иллюстрация мечтательной “любви к обществу” без Христа, без Бога. Эта любовь отличается от христианской любви к человеку. В самом деле: человек, не имеющий о Боге никакого понятия, не прибегающий к помощи Божией и даже грубо отвергающий ее, — живет, говорят нам, совершенно такой же нравственной жизнью, как христианин, который и милостью Божией и личными усилиями, и благодатной помощью Церкви, представляет живой храм, место, где почивает Бог.

“Но если бы факты были таковы, — размышляет Л. Тихомиров, — то, стало быть, наше отношение к Богу не имеет никакого значения для нравственной жизни. Но на самом деле, эта замена Бога обществом представляет страшный обман, понятный для христианина. Это искуснейшая борьба против Христа, перед которой детски наивны все грубые обманы язычества”.

В основе христианской нравственности, как высочайший закон, лежит свойство Божественной личности. Даже единение верующих совершается не иначе, как в Божественной Личности. Даже святость, Богом даруемая различным людям, не уничтожает личности людей, в Боге живущих. “Святой Иоанн Креститель, когда был еще во чреве матери, ощутил пришествие Господа. Симеон Столпник (память 24 мая), Дивногорец, был семилетним мальчиком, когда явился ему Господь, и он познал Его. Преподобный Серафим был в совершенном возрасте (двадцати семи лет), когда Господь явился ему во время Литургии. А Симеон Богоприимец был глубоким старцем, когда познал Господа, приняв Его на руки свои. Так Господь применяется к нам, чтобы больше утешить всякую душу” (34, 569). Но христианам, как существам земным, не чужды и социальные вопросы, но они являются второстепенными и решаются по-другому.

С точки зрения Конта, развиваются совершенно обратные отношения человека и общества — личность подчиняется обществу. При этом нравственные свойства личности, определяясь условиями общественной жизни, перестают быть устойчивыми. Является неизбежно эволюция морали.

У христианина основа нравственности неизменна, потому что она находится не внизу, а вверху. Неизменный Бог привлекает к Себе изменяемого человека. Идеал, являющийся источником силы, — вечен. При отстранении этого источника, при постройке “морали” на других основаниях — она перестает быть самостоятельной, и ее определяют изменяемые и изменяющиеся условия общественной жизни.

Вот таковы последствия замены Бога обществом. При этом личность в самом существенном, основном свойстве своем, в жизни нравственной — перестает быть силой самостоятельной и подчиняется началу безличному, человек воспринимается “как орудие развития общества”, поэтому

* ближние распадаются на два разряда:

— одни, — способствующие развитию человечества,
— другие — ему мешающие!

Христианин не может исключить из своего сострадания даже самого великого грешника, который, в конце концов, вредит все-таки больше всего самому себе. Для “социалиста” отношения к каждому конкретному человеку начинают определяться не свойствами этого человека, а его ролью в социальном процессе.

* Человечество — вот божество “социалиста”, и он

* любит только тех, кто служит, по его понятиям, человечеству, а

* предполагаемых “врагов” этого мифического человечества готов уничтожать со всей страстью фанатика.

Таким образом, в подобной мечте “о любви к человечеству” мы возвращаемся к чистому эгоизму, только не тому грубому, здоровому эгоизму, какой Бог вложил в животное для его самосохранения, а к эгоизму, соединенному с обманом самого себя, эгоизму болезненному, воображающему себя чем-то возвышенным (Тихомиров).

Не всякую любовь к человечеству Достоевский оценивает низко. “Несомненно, — писал Н.О. Лосский, — встречается и такая любовь к человечеству в целом, к его судьбам и гармоническому устроению его жизни, которая сопровождается благожелательным подходом к каждой отдельной личности, бережным отношением к человеку (25, 134). Жизненное осуществление любви не только к человечеству, но и к отдельному человеку Достоевский нашел у Святых, ему был особенно близок св. Тихон Задонский. В наше время Апостолом любви можно назвать Старца Силуана. Он много говорил о высоте любви Святых:

— Живя на земле, Святые научились любви Божией от Духа Святого; а кто имеет любовь на земле, тот с ней переходит в вечную жизнь в Царстве Небесном, где любовь возрастает и будет совершенной.

Старец Силуан говорил, что у Святых дух горел жарким пламенем, и не только не угасал от ветра искушений, но и еще сильнее разгорался. И сейчас, пребывая с Богом, Святые пребывают в славе столь великой, что “если бы люди увидели Святого как он есть, то от благоговения и страха упали бы на землю, потому что плотской человек не может вынести славы небесного явления”(41, 619).

Любовь Святых к нам и их желание всегда помочь нам — радость и утешение для мира христианского, и в своей любви они подобны Христу, “Духом Святым они видят страдания людей на земле, и Господь дал им столь великую благодать, что они любовью обнимают весь мир, и не переставая ходатайствуют за нас пред Богом” (41, 622). И это мы видим в житиях Святых.

Блаженная Ксения, в молодости потеряла горячо любимого мужа. Ее любовь к человеку, с которым соединил ее Бог, была удивительна. Когда он умер, Ксения объявила, что это не он умер, а она умерла. Она не вернулась в тот дом, где они вместе жили, этот дом перестал для нее существовать, потому что его там уже не было. Он перешел в другую жизнь, и она отрешается от всех видимых благ в этой жизни, как бы тоже переходит с ним в другую жизнь. Она посвятила себя подвигу молитвы за него, и тут совершилось такое преображение ее души, она получила такую благодать, что для всех стала родной и близкой. У старца Паисия есть размышление о всеобщей любви подвижника. Их можно отнести и к блаженной Ксении. Он говорил:

— Нельзя было бы оправдать монаха, если бы он не стремился в область всеобщей любви. Внушает уважение его желание выйти из малой своей семьи, чтобы войти в великую. Бог не требует, чтобы глава семейства достиг такого состояния (39, 180).

Этот невольный уход блаженной Ксении из малой семьи и приобщение великой общечеловеческой семье совершилось в ее жизни для блага всего русского народа. Еще при жизни, “молва о строгой подвижнической жизни Блаженной Ксении, об ее доброте, кротости, смирении, полной нестяжательности, об ее чудном даре прозорливости — широко разнеслась по Петербургу. Все стали смотреть на нее как на угодницу Божию, как на великую подвижницу; все стали не только жалеть ее, но стали глубоко уважать и почитать ее. (47, 47).

Вот почему и купцы, и мещане, и чиновники и др. обыватели Петербургской стороны душевно рады были принять у себя Блаженную в доме, тем более, что все стали замечать, что в каком бы доме или семье не бывала Блаженная, там всегда водворяется какой-то благодатный мир, особливое счастие (47, 47-48).

Торговцы заметили, что если Блаженная заходила в лавку, где до того времени не было торговли, и брала себе какую-либо ничтожную из продающихся вещей — орешек, пряничек, то лавка начинала отлично торговать, потому что народ спешил купить что-нибудь именно в той лавке, куда заглянула Блаженная  (47, 48).

Извозчики заметили, что если кому-либо удавалось хоть несколько шагов провезти Блаженную, у того целый день езда шла отлично, и он делал хорошую выручку. Вот почему извозчики, еще издали увидя Блаженную, на перегон мчались к ней на своих пролетках и умоляли ее хоть только присесть в их коляску, в полном убеждении, что это даст им хороший заработок. И чрезвычайно счастлив был тот возница, которому удавалось провезти в своей коляске Блаженную.

Матери замечали, что если Блаженная приласкает или покачает в люльке больного ребенка, тот непременно выздоровеет. Вот почему все они, завидя Блаженную, спешили к ней со своими детьми и просили и приласкать их, в уверенности, что тот ребенок, который удостоился ласки или благословения от Блаженной, или которого она просто погладит по головке, непременно будет и здоров, и счастлив (47, 50).

И прожила, таким образом, в постоянном стремлении к истинному счастью в Боге, в постоянной борьбе с врагом рода человеческого и в постоянной готовности оказать добро всем и каждому, эта подвижница после смерти своего мужа целых 45 лет.

За все это время она не только не имела места, где главу подклонить, но не имела даже одежды, обуви, которыми можно было бы прикрыть и согреть иззябшее тело (47, 50).

Несмотря на это она была вполне счастлива. Как птица небесная летала она по Петербургской стороне днем, желая всем и каждому оказать какую-нибудь услугу, а ночью вступала в беседу с Самим Господом Богом, предаваясь молитвенным и другим подвигам.

Кротость, смирение, доброта постоянно сияли на изможденном трудами лице ее: видно было, что душа Блаженной далека от мира, что хотя тело ее находится еще на земле, но дух ее находится на небе, куда она неустанно стремилась” (47, 51). Счастлив народ, имеющий таких Святых.

У Святых открывается возможность осуществления той любви, когда “чужая боль становится своей” и молитва за весь мир становится сердечной. К такой любви призваны все, но это не так просто.

Сказал некто старцу Паисию, что он старается с горячей верой сосредоточить ум свой в сердце и молиться, даже и за других, но у него ничего не получается. Старец объяснил:

— Это внешнее старание. Когда ты боль другого человека сделаешь своей, то не нужно никаких рассуждений. Будет болеть твое сердце, и молитва твоя станет сердечной (39, 139).

Мы же сделаем вывод, что

*любовь христианская, высшая индивидуальная любовь к личности другого человека отличается от служения чувственным страстям.

О высоком и благородном чувстве любви писал Апостол Павел:

— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся. (1 Кор. 13, 4-8).

Любовь приближает нас к Богу и уподобляет Ему. Она несет в себе Его всепобеждающую силу. Поэтому никогда, любящий другого человека, не толкнет его на грех, не научат тому, что послужит в погибель; любовь всегда будет содействовать спасению души другого человека.

Но не будем забывать, что “иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, — писал Достоевский, — кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Верь, что для огромного большинства людей, красота в Содоме-то и сидит” (25, 128). Но рано или поздно, с помощью Божией, откроется ложь извращенных чувств и гибельность греха для человека, и голос Божий сможет услышать больная и измученная страстями душа, как услышала Мария Египетская, преобразившись из блудницы в светлый сосуд благодати Божией.

3. Ложность мировоззрения — путь к блуду.

Наша книга адресована современному читателю, а создается впечатление, что в современной жизни гораздо меньше идеалов, а больше ложных стереотипов, с которыми и нужно бороться. Вот, например, культ телесных наслаждений и разгул всеобщей свободы.

— Все не ладится у людей только из-за того, что они подавляют свои биологические проявления! Настало время всевозможной свободы! — провозгласило обрадовавшееся человечество. Инстинкты теперь не надо подавлять! О них можно говорить повсюду, весь день напролет.

Какой же результат? Увы, они все еще не пришли в норму! Казалось бы, если вся беда в подавлении инстинктов, в замалчивании, то с наступлением свободы проблема должна бы разрешиться. Однако этого не случилось, а вышло все как бы наоборот (19, 352).

Одна семья, решив не отставать от моды на “свободу”, обнаружила, что “свобода”на грех и семья несовместимы.

Этот случай произошел не так давно. Муж и жена, договорившись о взаимной свободе, решили все-таки говорить друг другу о том, кем кто занят. Первая “вдохновилась” жена. Тем более, — рассуждала она, — молодость уходит, а так жаль... Сходив в театр с новым объектом увлечения, а затем, естественно, соблудив, она рассказала своему мужу о первом шаге в своей свободе.

Муж отреагировал иначе, он собрал вещи и уехал на дачу на несколько дней, чтобы “отдохнуть” от семьи. Жена, придя проведать его, вдруг видит, что он ... сидит с “девицей”.

— Как? — возмутилась она, — я тебе говорила о том, что иду на встречу, а ты почему молчишь?

Скорбь, горечь, обида вдруг захлестнули ее, и она поделилась со своей подругой, что хочет сделать ему какую-то гадость.

— Что ты, — стала отговаривать ее подруга, — а что будет с детьми?

Даже в этом небольшом рассказе видно, что первоначальная ложь подобной установки (свобода на грех) всколыхнула все ту же незыблемую нравственную природу человека, которая вся возмутилась против этой лжи и требует возмездия за неправду и грех, какие бы теории и оправдания себе человек не придумывал!

К.Г. Юнг писал, что “мораль не была ниспослана свыше в форме синайских скрижалей и навязана народу, а напротив, мораль есть функция человеческой души и стара, как само человечество. Мораль не навязывается извне — человек имеет ее в конечном счете а priori в себе самом: не моральный закон, а, пожалуй, моральную сущность, без которой стала бы невозможной совместная жизнь в человеческом обществе” (15, 56). Заповеди даны нам, чтобы, соблюдая их, мы не оказались в противоречии с законами, по которым создан мир и мы сами, с законами Любви, и через это не лишились Жизни. Никто не свободен в грехе, природа наша этого не терпит. Только внимательно относящиеся к себе видят, что через блуд в жизнь человека входит опустошение, охлаждение и какая-то очень сильная потеря внутренней цельности и защищенности... Человек теряет, а не приобретает...

Неверность есть главное зло, — объясняется в Нравственном Богословии, — из-за нее возникает расстройство и разрушение всего семейного дома, а верность должна простираться до глубины движений сердца, так как воззревый на жену (чужую) ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Мф. 5, 28), а прелюбодеи царствия Божия не наследят (1 Кор. 6, 10

Итак, семейная жизнь, имеет в себе три стороны: биологическую, социальную и духовную. Если устроена какая-либо одна сторона, а другие стороны либо прямо отсутствуют, либо находятся в запущенности, то кризис семьи будет неизбежен (19, 347).

— Хотя я имел трех жен, но не знал этого понятия — любовь. В то время, знакомясь с женщиной, первая моя задача была найти в ней все ее недостатки. Я искал то, что мне в ней не нравилось, и когда находил, получал удовольствие от того, какой я умный и все вижу насквозь. И как только у нас происходил серьезный какой-то разговор, и начиналось: а вот ты такая, а вот я такой, а вот ты такой, а я такая!

Выливали друг на друга ушат грязи — и в разные стороны. Но теперь я считаю, что вся причина, почему от меня уходит кто-то, или с кем-то я теряю дружеские взаимоотношения, — вся причина во мне. Это я из-за матери привык всегда жить с человеком, которого ненавижу. Я и во всех женах искал то, за что их можно ненавидеть, чтобы жизнь, по моим понятиям, была нормальной. А по их понятиям, это ненормально, и вот они уходили.

Я много пил, но когда попал в клуб трезвости, меня научили искать причины в самом себе и находить, и вот когда я это осознал, когда понял, что мне надо переделать себя, только тогда я приобрел эту любовь, но вначале надо было выдавить ненависть, которая жила на ее месте (50).

К сожалению, в последнее время появились страшные факты распущенности и вседозволенности в извращениях, с помощью которых мужья пытаются устроить “новое счастье” в семье. Но теоретические предписания, которые готовы обещать счастье человеку, не согласуются с реальностью душевных переживаний и травм, которые просто приводят к отчаянию...

Все мне позволено, но не все полезно — писал Апостол Павел. Поэтому, “видеть в человеке только бессознательное, биологическое, агрессивное, — как видел Фрейд, — значит

• невероятно умалить,
• упростить и
• извратить человеческую сущность, увидеть в ней только негативное, не понимать высшего предназначения человека, смысла его жизни и устремления в вечность” (20, 70).

Массовая культура всеобщей свободы не улучшает человека, не изменяет к лучшему, а, обманывая, удерживает в своих сетях... Не свободу своим биологическим потребностям должен отстаивать человек в семье, а учиться любви и верности. Этот исторический эпизод да будет нам для размышления.

Однажды германский император Конрад II осадил городок Вейнсберг, но натолкнулся на упорное сопротивление горожан. Разгневанный император поклялся уничтожить город вместе с защитниками. Он согласился выпустить из города только женщин и детей, разрешив им взять с собой самое ценное, но не более того веса, который им под силу унести на себе.

На следующее утро из открытых городских ворот вышли женщины, сгибаясь под тяжестью груза. Каково же было удивление императора и его войска, когда они увидели, что каждая женщина тащит на себе своего мужа или взрослого сына (35 ,115).

В наше время очень изменилось представление о семье. Если жена раньше воспринималась как верная и любящая устроительница домашнего очага, для детей называемая самым дорогим на протяжении всей жизни словом — мама, то сейчас уклад семьи заменяется на жизнь “по контракту”, с возможностью и “свободной любви”, и двоеженства... Понятие верной жены и доброй матери заменяется на феминистское самоутверждение “ученой мамаши”, в отчуждении от всех, мужа и детей, развивающей социальную деятельность. Но большего вреда для социальной действительности и нельзя придумать. Когда дети остаются без воспитания и внимания с раннего возраста, а гордые своей ученостью матери, только спустя много лет, начинают осознавать всю трагедию изуродованной наркоманией, алкоголем и блудом жизнь своих детей, то именно эти ошибки “прогрессивного мировоззрения” являются причиной распада семей, несчастья детей, а в конце концов и трагедии народа.

Сейчас нужно вернуться к тому предназначению, какое Бог определил женщине: к возрождению верности, доброты, чистоты жизни.

Учиться любви и верности и через трудность исполнения этих высоких добродетелей, глубже познавать природу своей души и тела, и, получая помощь в Православной Церкви, учиться благодарить Бога за то действительное спасение из плена Вавилонского, куда ввергает человека грех и учитель греха, диавол, — вот путь ко благу.

Всякий, отстаивающий правду нравственной жизни, имеет своим помощником Бога, а “если Бог за нас — кто против нас?” Не только внешняя и внутренняя борьба с грехом, но и православное воспитание детей создаст добрую атмосферу для жизни. Поэтому, сейчас скажем несколько слов о тех трудностях, которые ожидают наших детей с раннего возраста.

Дети с раннего возраста бывают боримы движениями похоти и в юношестве сильно влекутся ко греху, и в молодости, если не оградить, уже “кипят страстями”. Именно родители должны удержать от зла, чтобы дать развиться в детях добру и чистоте, а не бросить без внимания, чтобы еще с молодости они развратились... От следующего поколения будет зависеть судьба мира, поэтому воспитание и формирование в добре — вот основная задача родителей и высокое назначение семьи. Поэтому, те рецепты, которые предлагает Православная Церковь, святы и нерушимы, и не могут устареть, потому что Бог есть Альфа и Омега, начало и конец, Который есть и был и грядет, Вседержитель (Отк. 1,8), и по Откровению Иоанна Богослова: возрыдают пред Ним все племена земные (Отк. 1, 7), также всей своей нравственной природой реагируя на отверженность, которая естественно последует всем, кто не остановил в себе зло разложения и развращения...

С чего начать воспитание?

Веря в творческие силы, заложенные в детской душе, в действенность внутренних факторов душевной жизни, современные педагоги озабочены тем, чтобы обеспечить ребенку здоровое, крепкое, творческое развитие в определенных его направлениях.

— Одни заняты тем, чтобы развить те дарования, какие присущи данному ребенку, развить и усилить те психические функции, которые дадут возможность личности наиболее полно и ярко выявить себя.

— Другие придают существенное значение развитию социальных сил, накоплению социальных навыков, способности проникаться теми задачами, которыми живет общество.

— Уделяется внимание и формированию “характера” — умению проводить в жизнь свои идеи, осуществлять свои замыслы, достигать поставленных целей.

“В этом педагогическом реализме много ценного, но то, — пишет прот. В. Зеньковский, — о чем заботится современное воспитание, не затрагивает основной тайны в человеке, проходит мимо самого существенного в жизни. Физическое здоровье, культура ума и чувств, сильный характер, здоровые социальные навыки не спасают от возможности глубоких, часто трагических конфликтов в душе человека” (17. 424).

В чем же ошибка такой направленности или ее недостаточность?

Иерархическое устроение трех сторон человека — духа, души и тела должно с раннего детства выстраиваться в правильной ориентации. Но мы уже знаем, что человек с раннего детства подвержен греху, поэтому: с чего начать?

— С крещения. Восстановление природы совершается под воздействием Божественной благодати в таинстве крещения!

Что происходит в крещении?

— Сила, влекущая человека ко греху, не истребляется в крещении, а ставится в такое состояние, в котором не имеет власти над нами. Если до крещения, — говорит блаженный Диадох, — грех живет в сердце, а благодать извне действует, то после него, благодать вселяется в сердце, а грех извне влечет. Поэтому грех хотя и беспокоит, и тревожит, но не повелевает (17, 420).

Дальнейшее воспитание должно быть направлено на сохранение Божественной благодати. Каким образом?

Проф. И.А. Ильин, опираясь на опыт Церкви, говорит, что главное в воспитании — будить духовное начало в детском инстинкте, приучать его к чувству ответственности, укреплять силу суждения и волю (17, 427).

“Кто желает воспитать ребенка, — писал он, — тот должен пробудить и укрепить в нем духовность его инстинкта. Если дух в глубине бессознательного будет пробужден и если инстинкт будет обрадован и осчастливлен этим пробуждением, то в его жизни совершится важнейшее событие, и дитя справится со всеми затруднениями и соблазнами предстоящей жизни. Но если в детстве это не состоится, то впоследствии

* всякие уговоры, доказательства и кары могут оказаться бессильными, ибо инстинкт со всеми его влечениями, страстями и пристрастиями не примет духа и не сроднится с ним: он не будет узнавать и признавать его, он будет видеть в нем врага и насильника, услышит одни запреты его и всегда будет готов восстать на него и осуществить свои желания (17, 427-428).

Вот почему так трудно человечеству соглашаться с запретами, упущено детство, и “из того кривого дерева, из которого сделан человек, — как мудро заметил Кант, — нельзя смастерить ничего прямого” (18, 290).

Поэтому очень трудно “объяснить” грех, понять его через рационально-логическое определение.

“Человек наталкивается на величайшие и до конца непреодолимые трудности, — так пишет С. Франк, — потому что идея греха хотя с очевидностью открывается “опыту сердца”, но почти не поддается рациональному объяснению” (18, 292).

Попробуйте объяснить, что блуд — это грех. Объяснение можно строить с помощью психологии, а также философской мысли, а можно, и правильнее, и ближе к истине, искать путем чисто религиозным. Нам дано Откровение, и его можно понять умом и воспринять, и согласиться сердцем.

Проф. И.А. Ильин выразил это так:

— Человека не следует сводить к его “сознанию”, мышлению, рассудку или “разуму”, он больше всего этого. Человек глубже своего сознания, проницательнее своего мышления, могущественнее своего рассудка, богаче своего разума. Сущность человека утонченнее и превосходнее всего этого. Его определяет и ведет не мысль и не сознание, но любовь, и даже тогда, когда она преобразуется в ненависть...

* Человек определяется тем, что он любит и как он любит.

Он есть бессознательный кладезь своих воззрений, безмолвный источник своих слов и поступков, своих пристрастий и страстей, своих “неодолимых” влечений. Именно поэтому сознательная мысль не проникает до главных и глубоких корней человеческой личности, и голос разума так часто бывает подобен гласу вопиющего в пустыне, а образование не воспитывает человека, и полуобразованность прямо развращает людей (17, 428).

Поэтому воспитание не должно сводиться только к словесной проповеди, оно должно сообщить ребенку новый способ жизни. Его основная задача не в наполнении памяти и не в образовании “интеллекта”, а в просвещении сердца светом Христовым.

Православие направляет человека к приобретению познания Бога, и этот конфликт для современного человека: вера или знание? — образно и точно выразил выдающийся психолог К. Г. Юнг:

— О вере говорят, когда потеряно знание. Вера и неверие в Бога — это лишь эрзацы знания. Наивный дикарь не верит, он знает, ибо внутренний опыт для него столь же значим, как и внешний. У него еще нет никакой теологии, он еще не дал себя затуманить утонченно-глупыми понятиями. Жизнь его с необходимостью ориентирована на внешние и внутренние факты, в которые он в отличие от нас погружен без обособления. Он живет в одном мире, а мы — лишь в одной его половине и потому только верим (или не верим) в другую. Мы ее прикрыли с помощью так называемого духовного развития. Иначе говоря, мы живем в сотворенном нами самими электрическом свете и — что все комичнее — веруем или не веруем в Солнце (16, 201).

Цельность видения “незатуманеннаго” дикаря можно сравнить с психологией ребенка, открывающего для себя мир. И в первые годы жизни, как кратко сформулировал И.А. Ильин, “мать и отец имеют великую и ответственную задачу ПРОБУДИТЬ при первой возможности детскую душу лучом Божественной благодати и красоты, любви и радости, чтобы она очнулась от чувственного существования (!) и пережила благостное пробуждение. В глубине инстинкта должно открыться духовное око, чтобы воспринять Божий луч, идущий из мира, чтобы душа поверила в благую силу мироздания, когда она еще ничего не знает ни о горечи жизни, ни о зле мира, когда душа не испытала суровость природы и жестокость людей, а полна естественной доверчивости и богата первозданной красотой (17. 430).

Одна женщина вспоминала о крещении, которое состоялось, когда ей было 4 годика. Она пришла в храм с бабушкой, и после самого крещения бабушка говорит ей:

— Давай не будем спешить домой. Пойдем, тут рядом кладбище, мы побудем там немного и позавтракаем.

Они походили по кладбищу, выбрали древнюю плиту, сели рядом, развернули свои салфеточки с едой и, перекрестившись, начали есть.

— Удивительно, — размышляла А.В., — сколько в моей жизни было званых приемов и обедов, но тот не забудется никогда. Красота леса, пение птиц, какая-то необычная тишина и красота природы навсегда остались в памяти, наряду с уверенностью, что рядом Тот, Кто добр и все это создал.

Может быть, и это детское впечатление помогло в трудный момент, когда вера преследовалась и за одно признание можно было не только лишиться рабочего места, но и лишиться самой свободы. Именно в это время директор музея вдруг при многих сотрудниках обратилась к А.В.:

— Вы что, веруете?
— Да, я верую в Бога.

Так сильны детские впечатления. Поэтому педагоги советуют помочь ребенку, чтобы “он как можно раньше научился

• чувствовать чужое страдание, 
• научился жалеть, 
• беречь и помогать.

Ребенку необходим поток мужественной, братски-товарищеской любви от отца и ласковой, религиозно-совестной любви от матери. В его сердце должна навсегда расцвести почтительная и нежная благодарность к родителям, пробудившим его сердце и укрепившим его духовность”(17, 432).

“Он должен открыть свое сознание голосу совести и научиться внимать его бессловесным призывам к совершенству. После каждого духовного пробуждения и восприятия надо говорить ему о том, что есть благостный Господь, знающий его и любящий его, чтобы ему самому захотелось молиться, и тогда научить его лучшим и кратчайшим молитвенным словам и самим молиться при нем и с ним вместе огнем своего взрослого сердца” (17, 432).

Тогда можно с помощью Божией уберечь от блуда самое дорогое — это наших детей.