Тщеславие - это лицемерие человеческого духа, тщеславный совершает добрые дела не для Бога, а напоказ, для людей.

            Тщеславный желает человеческой похвалы, славы, поэтому и “трудится” человекоугодия ради.

            Все поведение тщеславного носит характер театральности. Тщеславный пытается произвести впечатление более значащего и весомого человека (в знаниях, в имущественном положении, связях), чем это есть на самом деле. При этом, в зависимости от аудитории, может менять свои взгляды и суждения достаточно легко, опять-таки человекоугодия ради.

            Тщеславному человеку свойственны подчеркнутая демонстрация своего понимания собеседника, своего участия, любых своих эмоций, при полном безразличии к окружающим. Оно убивает душу, заставляет лгать, предавать...

        “Иногда, это стремление вырождается в желание привлечь к себе внимание чем угодно, даже неприличным поведением, вульгарностью, крикливостью, в зависимости от уровня развития и интеллекта”(2, 130).

            Но, в основном, при посторонних людях человек обычно неохотно показывает себя с плохой стороны; дорожа мнением о нем других, он хочет, чтобы о нем думали всегда хорошо. В привычной же домашней обстановке он являет свой настоящий лик и мучает своих близких, не только впрыскивая в свое сердце смертельный яд, но и брызжет этим ядом на других людей, иногда на самых близких (5, 437).

            В “Маленьком принце” Антуана де Сент-Экзюпери есть эпизод, когда Маленький принц попадает на планету, где жил честолюбец. Хотя это сказка, но, как известно, в каждой сказке есть доля истины.

            “На второй планете жил честолюбец.

            — О, вот и почитатель явился! — воскликнул он, еще издали завидев Маленького принца.

            Ведь тщеславным людям кажется, что все ими восхищаются.

            — Добрый день, — сказал Маленький принц. — Какая у вас забавная шляпа.

            — Это чтобы раскланиваться, — объяснил честолюбец. — Чтобы раскланиваться, когда меня приветствуют. К счастью, сюда никто не заглядывает.

            — Вот как? — промолвил Маленький принц: он ничего не понял.

            — Похлопай-ка в ладоши, — сказал ему честолюбец.

            Маленький принц захлопал в ладоши. Честолюбец снял шляпу и скромно раскланялся.

            “Здесь веселее, чем у старого короля”, — подумал Маленький принц. И опять стал хлопать в ладоши. А честолюбец опять стал раскланиваться, снимая шляпу.

            Так минут пять подряд повторялось одно и то же, и Маленькому принцу это наскучило.

            — А что надо сделать, чтобы шляпа упала? — спросил он.

            Но честолюбец не слышал. Тщеславные люди глухи ко всему, кроме похвал.

            — Ты и в самом деле мой восторженный почитатель? — спросил он Маленького принца?

            — А как это — почитать?

            — Почитать значит признавать, что на этой планете я всех красивее, всех наряднее, всех богаче и всех умней.

            — Да ведь на твоей планете больше и нет никого!

            — Ну, доставь мне удовольствие, все равно восхищайся мною!

            — Я восхищаюсь, — сказал Маленький принц, слегка пожав плечами, — но что тебе от этого за радость?

            И он сбежал от честолюбца. “Право же, взрослые — очень странные люди”, — простодушно подумал он, пускаясь в путь”.

            Тщеславие развивается по следующим причинам.

            1) От роскоши: красивые одежды, машины, дачи...

            2) Тщеславие сопутствует страстям: гордости, властолюбию и другим, а может развиваться и при добрых начинаниях:

— “тщеславлюсь, когда пощусь;

— но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым;

— побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды;

— но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь;

— стану говорить, побеждаюсь тщеславием;

— замолчу, и опять им же побеждаюсь” (9, 280).

            У А.П.Чехова есть рассказ “Убийство”, про двух братьев Матвея и Якова Ивановича Тереховых.  Матвей попался на сладость тщеславия, и хотя молился истово, постился без меры, поведения был правильного, как сам отмечал с удовольствием, но..., прочитав эти страницы, увидим куда его привело тщеславие. Судьба брата его, Якова Ивановича, оказалась еще более трагической...  

            Матвей Терехов, лет 45-ти, работал раньше на изразцовом заводе, однажды, как он рассказывал, поднял тяжелый ящик и надорвался, вернулся на родину, любил повспоминать прошлое:

            — Я, надо вам заметить, — рассказывал Матвей, — еще в малолетстве был привержен к леригии (искажение “Литургии”). Мне только двенадцать годочков было, а я уже в церкви Апостола читал, и родители мои весьма утешались, и каждое лето мы с покойной маменькой ходили на богомолье. Бывало, другие ребята песни поют или раков ловят, а я в это время с маменькой. Старшие меня одобряли, да и мне самому было это приятно, что я такого хорошего поведения.

            И как маменька благословили меня на завод, то я между делом пел там тенором в нашем хоре, и не было лучшего удовольствия. Само собой, водки я не пил, табаку не курил, соблюдал чистоту телесную, а такое направление жизни, известно, не нравится врагу рода человеческого, и захотел он, окаянный, погубить меня и стал омрачать мой разум, все равно, как теперь у братца.

            Самое первое, дал я обет не кушать по понедельникам скоромного и не кушать мяса во все дни, и вообще с течением времени нашла на меня фантазия. В первую неделю Великого поста до Субботы святые отцы положили сухоядение, но трудящимся и слабым не грех даже и чайку попить, у меня же до самого Воскресения ни крошки во рту не было, и потом во весь пост я не разрешал себе масла не отнюдь, а в среды и пятницы так и вовсе ничего не кушал. То же и в малые посты. Бывало, в Петровки наши заводские хлебают щи из судака, а я в стороночке от них сухарик сосу. У людей сила разная, конечно, но я об себе скажу: в постные дни мне не трудно было... Хочется кушать только в первые дни поста, а потом привыкаешь, становится все легче и, гляди, в конце недели совсем ничего и в ногах этакое онемение, будто ты не на земле, а на облаке.

            И, кроме того, налагал я на себя всякие послушания:

            — вставал по ночам и поклоны бил,

            — камни тяжелые таскал с места на место,

            — на снег выходил босиком,

            — ну, и вериги тоже.

            Только вот по прошествии времени исповедаюсь я у священника, и вдруг такое мечтание:

            — Ведь священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я? Я даже постного масла остерегаюсь, а он, небось, осетрину ел.

            Пошел я к другому священнику, а этот, как на грех, толстомясый, в шелковой рясе, шуршит будто дама, и от него тоже табаком пахнет. Пошел я говеть в монастырь, и там мое сердце не спокойно, все кажется, будто монахи не по уставу живут. И после этого никак я не могу найти службу по себе: в одном месте служат очень скоро, в другом, гляди, задостойник не тот пропели, в третьем дьячок гугнивый...

            Бывало, Господи, прости меня грешного, стою это в церкви, а от гнева сердце трясется. Какая уж тут молитва? И представляется мне,           — будто народ в церкви не так крестится,

            — не так слушает;

            — на кого ни погляжу, все пьяницы, скоромники, табачники, блудники, картежники,

            — один только я живу по заповедям.

            Лукавый бес не дремал, дальше-больше, перестал я петь в хоре и уж вовсе не хожу в церковь; так уж я об себе понимаю, будто я человек праведный, а церковь по своему несовершенству для меня не подходит, т.е. подобно падшему ангелу возмечтал я в гордыне своей до невероятия. После этого стал я хлопотать, как бы свою церковь устроить. Нанял я у глухой мещанки комнатушечку далеко за городом, около кладбища, и устроил молельную, вот как у братца, но только у меня еще ставники были и настоящее кадило.

            В этой своей молельной я держался устава святой Афонской горы, т.е. каждый день обязательно утреня у меня начиналась в полночь, а под особо чтимые двунадесятые праздники всенощная у меня служилась часов десять, а когда и двенадцать. Монахи все-таки, по уставу, во время кафизм и паремий сидят, а я желал быть угоднее монахов и все, бывало, на ногах. Читал я и пел протяжно, со слезами и со воздыханием, воздевая руки, и прямо с молитвы, не спавши, на работу, да и работаю все с молитвой.

            Ну, пошло по городу: Матвей святой, Матвей больных и безумных исцеляет. Никого я, конечно, не исцелял, но известно, как только заведется какой раскол и лжеучение, то от женского пола отбоя нет. Все равно как мухи на мед. Повадились ко мне всякие бабки и старые девки, в ноги мне кланяются, руки целуют и кричат, что я святой и прочее, а одна даже на моей голове сияние видела.

            Стало тесно в молельной, взял я комнату побольше, и пошло у нас настоящее столпотворение... Мы все вроде как взбесились... и, таким образом, в диком беспамятстве впал я в блуд.

            Вот каким падением закончилось тщеславное самолюбование ложного праведника, при всей внешне благочестивой форме поведения произошло внутреннее отпадение от Бога.

            — Но не убило меня громом, — продолжал Матвей, перекрестясь на образ и пошевелив губами. — Должно, молилась за меня на том свете покойница маменька. Когда уже меня все в городе святым почитали и даже дамы и хорошие господа стали приезжать ко мне потихоньку за утешением, как-то пошел я к нашему хозяину Осипу Варламычу прощаться — тогда прощеный день был, — а он этак запер на крючочек дверь и остались мы вдвоем, с глазу на глаз. И стал он меня отчитывать. А должен я вам заметить, Осип Варламыч без образования, но дальнего ума человек, и все его почитали и боялись, потому был строгой, богоугодной жизни и тружденник:

            — Давно, говорит, я до тебя добираюсь, такой-сякой... Ты, говорит, думаешь, что ты святой. Нет, ты не святой, а богоотступник, еретик и злодей!..

            И пошел, и пошел... Не могу я вам выразить, как это он говорил, складненько да умненько, словно по-писаному, и так трогательно. Говорил часа два. Пронял он меня своими словами, открылись мои глаза. Слушал я, слушал и как зарыдаю!

            — Будь, говорит, обыкновенным человеком, ешь, пей, одевайся и молись, как все, а что сверх обыкновения, то от беса. Вериги, говорит, твои от беса, посты твои от беса, молельная твоя от беса; все, говорит, это гордость.

            На другой день, в Чистый Понедельник, привел меня Бог заболеть. Я надорвался, отвезли меня в больницу; мучился я до чрезвычайности и горько плакал и трепетал. Думал, что из больницы мне прямая дорога — в ад, и чуть не помер. Промучился я на одре болезни с полгода, а как выписался, то первым делом отговелся по-настоящему и стал опять человеком.  Отпускал меня Осип Варламыч домой и наставлял:

            — Помни же, Матвей, что сверх обыкновения, то от беса.

            И я теперь ем и пью, как все, молюсь, как все...

            Ежели теперь, случается, от батюшки пахнет табаком или винцом, то я не дерзаю осуждать, потому ведь и батюшка обыкновенный человек. Но как только говорят, что вот в городе или в деревне завелся, мол, святой, по неделям не ест и свои уставы заводит, то уж я понимаю, чьи тут дела. Так вот, судари мои, какая была история в моей жизни. Теперь и я, как Осип Варламыч, все наставляю братца и сестрицу и укоряю их, но выходит глас вопиющаго в пустыне. Не дал мне Бог дара.

Теперь о другом брате.                            

            Тереховы вообще всегда отличались религиозностью, так что им даже дали  прозвище — Богомоловы. Но, быть может, оттого, что они      — жили особняком, как медведи,

            — избегали людей и

            — до всего доходили своим умом,

            — они  были склонны к  мечтаниям и к колебаниям в вере, и

            — почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно.

            Бабка Авдотья, которая построила постоялый двор, была старой веры, ее же сын и оба внука (отцы Матвея и Якова) ходили в православную церковь, принимали у себя духовенство и новым образом молились с таким же благоговением, как старым;

— сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор, а — у внуков та особенность, что они понимали Писание не просто, а все искали в нем скрытого смысла, уверяя, что в каждом святом слове должна содержаться какая-нибудь тайна.

            Правнук Авдотьи, Матвей, с  самого детства боролся с мечтаниями и едва не погиб, другой правнук, Яков Иваныч, был православным, но после смерти жены вдруг перестал ходить в церковь и молился дома. На него глядя, совратилась и сестра Аглая: сама не ходила в церковь и Дашутку не пускала.

            Яков Иваныч был старше Матвея на десять лет. Это был очень красивый старик, высокого роста, с широкою седою бородой, почти до пояса, и с густыми бровями, придававшими его лицу суровое, даже злое выражение. Носил он длинную поддевку из хорошего сукна или черный романовский полушубок и, вообще, старался одеваться чисто и прилично: калоши носил даже в сухую погоду.

            В церковь он не ходил потому, что, по его мнению, в церкви неточно исполняли устав, и потому, что священники пили вино в непоказанное время и курили табак. Дома у себя он каждый день читал и пел вместе с Аглаей. В Веденяпине в заутрени вовсе не читали канона и вечерни не служили даже в большие праздники, он же у себя дома прочитывал все, что полагалось на каждый день, не пропуская ни одной строки и не торопясь, а в свободное время читал вслух жития.

            И в обыденной жизни он строго держался устава; так, если в Великом посту в какой-нибудь день разрешалось, по уставу, вино “ради труда бденного”, то он непременно пил вино, даже если не хотелось. Он читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от Бога какие-либо блага, а для порядка.

            Человек не может жить без веры, и вера должна выражаться правильно, из года в год, изо дня в день в известном порядке, чтобы каждое утро и каждый вечер человек обращался к Богу именно с теми словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу. Нужно жить, а значит и молиться так, как угодно Богу, и поэтому каждый день следует читать и петь только то, что угодно Богу, т. е. что полагается по уставу; так, первую главу от Иоанна нужно читать только в день Пасхи, а от Пасхи до Вознесения нельзя петь “Достойно есть” и проч.

            Сознание этого порядка и его важности доставляло Якову Иванычу во время молитвы большое удовольствие. Когда ему по необходимости приходилось нарушать этот порядок, например, уезжать в город за товаром или в банк, то его мучила совесть и он чувствовал себя несчастным. 

            Брат Матвей, приехавший неожиданно из завода и поселившийся в трактире, как дома, с первых же дней стал нарушать порядок. Он не хотел молиться вместе, ел и пил чай не вовремя, поздно вставал, в среды и пятницы пил  молоко, будто бы по слабости здоровья; почти каждый день во время молитвы он входил в молельную и кричал:

            — Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!

            От этих слов  Якова Иваныча бросало в жар, а Аглая, не выдержав, начинала браниться. Или ночью, подкравшись, Матвей входил в молельную и говорил тихо:

            — Братец, ваша молитва не угодна Богу. Потому что сказано: прежде смирись с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой. Вы же деньги в рост даете, водочкой торгуете.

Покайтесь!

            В словах Матвея Яков видел лишь обычную отговорку пустых и нерадивых людей, которые говорят о любви к ближнему, о примирении  с братом и проч. для того только, чтобы не молиться, не поститься и не читать святых книг, и которые презрительно отзываются о наживе и процентах только потому, что не любят работать. Ведь быть бедным, ничего не копить и ничего не беречь гораздо легче, чем быть богатым. А все же он был взволнован и уже не мог молиться, как прежде. Едва он входил в молельную и раскрывал книгу, как уже начинал бояться, что вот-вот войдет брат и помешает ему; и в самом деле, Матвей появлялся скоро и кричал дрожащим голосом:

            — Образумьтесь, братец! Покайтесь, братец!

            Сестра бранилась, и Яков тоже выходил их себя и кричал:

            — Пошел вон из моего дома!

            А тот ему:

            — Этот дом наш общий.

            Начинал Яков снова читать и петь, но уже не мог успокоиться и, сам того не замечая, вдруг задумывался над книгой; хотя слова брата считал он пустяками, но почему-то и ему в последнее время тоже стало приходить на память, что богатому трудно войти в Царство Небесное, что в третьем году он купил очень выгодно краденую лошадь, что еще при покойнице жене однажды какой-то пьяница умер у него в трактире от водки...

            Вот так началась жизнь двух братьев под одной крышей.

            Однажды, Яков Иваныч, вышедший в это время на двор, слышал, как Дашутка, дочь его, ответила работнику скороговоркой длинною, отборною бранью, которой она могла научиться только в трактире у пьяных мужиков.

            — Что ты, срамница? — крикнул он ей и даже испугался. — Какие это ты слова?

            А она глядела на отца с недоумением, тупо, не понимая, почему нельзя произносить таких слов. Он хотел прочесть ей наставление, но она показалась ему такою дикою, темною, и в первый раз за все время, пока она была у него, он сообразил, что у нее нет никакой веры. И вся эта жизнь в лесу, в снегу, с пьяными мужиками, с бранью представилась ему такой же дикой и темной, как эта девушка, и, вместо того, чтобы читать ей наставление, он только махнул рукой и вернулся в комнату.

            В это время опять пришли к Матвею жандарм и Сергей Никанорыч. Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки...        

            Такие сомнения мучали Якова Ивановича, и вскоре случилось страшное. Во время очередного выкрика Матвея:

            — Братец, уймитесь! Вас обуяла гордость бесовская!

            Яков закричал и застучал ногами:

            — Молчи! Уходи, дьявол!

            — Вы, ежели желаете знать, — продолжал Матвей громко, тоже начиная сердиться, — вы богоотступник и еретик. Бесы окаянные заслонили от вас истинный свет, ваша молитва не угодна Богу. Покайтесь, пока не поздно! Смерть грешника люта! Покайтесь, братец!

            Яков взял его за плечи и потащил из-за стола, а он еще больше побледнел и, испугавшись, смутившись, забормотал:

            — Что ж оно такое? Что ж оно такое? — и, упираясь, делая усилия, чтобы высвободиться из рук Якова, нечаянно ухватился за его рубаху около шеи и порвал воротник, а Аглае показалось, что это он хочет бить Якова, она вскрикнула, схватила бутылку с постным маслом и изо всей силы ударила ею ненавистного брата прямо по темени. Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.

            Во время допроса он понял, что не имел уже никакой веры, ничего не знал и не понимал, а прежняя вера была ему теперь противна и казалась неразумной, темной. Аглая не смирилась нисколько и продолжала бранить покойного Матвея, обвиняя его во всех несчастиях.

            После суда, они были признаны виновными в убийстве с корыстною целью. Яков Иваныч был приговорен к каторжным работам на двадцать лет, Аглая — на тринадцать с половиной.

            Позже, уже на каторге, наглядевшись на страдания людей,

            — он опять стал возноситься к Богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род... Все уже он знал и понимал, где Бог и как должно ему служить, но было неприятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от Бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? ...

            Когда он видел бледные огни парохода, то сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день (41, 103-144).

            3) Тщеславие возникает по причине естественных дарований, душевных и телесных: талант художника, артиста, певца, поэта... выделяет людей в особую “элиту”, часто, к сожалению, ведущих распутный образ жизни, оправдывая себя вдохновениями, минутами “прозрений”, как-будто способность к творчеству дает право на безобразие, безнравственность и прочее зло.

            Т.Н. Глебова, замечательная художница, ученица П. Филонова, глубоко религиозный человек, размышляя о пути художника, писала:

            “Гордыня — зло. Более мелкое ее проявление — честолюбие, еще более мелкое — тщеславие. Людям искусства и художникам в частности свойственна гордость и тщеславие потому, что, соприкасаясь с красотой и обладая талантами ее воплощать в своих произведениях, они начинают воображать себя ее создателями. Особенно, если они неверующие.

            Верующий человек, художник, понимает, что все от Бога, но чтобы воспитать в себе смирение, ему нужны годы упорного труда; чтобы укротить в себе гордыню, нужно постоянное чуткое следование Божественной воле.

            Следование Божественной воле в жизни направляет нас на путь чистоты и в искусстве. Сколько есть талантливых художников, в искусстве которых мы видим демонизм, порочные страсти, и даже в разложении и тлене они находят особое наслаждение. Но устоит ли хоть одна их картина в сравнении с рублевской “Троицей”?

            Борьба за чистоту ощущений в искусстве, за чистоту формы, цвета, за чистоту мысли и чувства — это постоянный труд художника, в нем жизнь, в нем приближение к жизни Духа и победа над смертью, которой слишком много в окружающем нас мировом искусстве” (16 декабря, 1973 г.)

            4) Тщеславие подогревается похвалами человеческими и похвалами бесовскими.

Последствия.

            1) Тщеславный подвижник причиняет себе двойной вред: первый, что изнуряет тело, а второй, что не получает за это награды (9, 281).

            Также труды тщеславного не достигают цели.

            Старец Иоанн Валаамский, отвечая письмом на благодеяние одного человека, заметил:

            — От души благодарю за арбуз, хотя получил его в растрепанном виде, арбуз разбитый, бумага вся мокрая, почтовая барышня была недовольна, другие пакеты намочены. Наверно посылали вы с тщеславием. Всегда так бывает, что кто сделает с тщеславием, жди бесславия.          

            2) Тщеславный думает, что почитает Бога, но на самом деле угождает не Богу, а людям; поэтому

— пост тщеславного остается без награды, и

— молитва его бесплодна, ибо он и то, и другое делает для похвалы человеческой (9, 281).

            3) Тщеславие часто бывает причиной бесчестия, вместо чести, и приносит стыд (9, 284). Вот как объясняет это явление архиепископ Иоанн (Шаховской):

            — Многие в мире не знают духовных законов. Но эти законы существуют и опровергают неверие в духовный мир. Жалкое, отталкивающее впечатление производит на всех, даже — нерелигиозных людей, человек, который сам себя хвалит. И чем больше человек собою похваляется и себя превозносит, тем более он кажется жалким для окружающих. Таково действие духовного закона. И чем человек скромнее, тем он приятнее для всех. Скромных все любят; тщеславные всех отталкивают. Мы ясно видим, что действует — даже в неверующих людях — непреложный закон. Неверующие тоже подчинены этому закону. И если они не ценят скромности в себе, они всегда ценят ее в других людях (5, 479).

            В Евангелии читаем, что когда Христос был приглашен в один дом, Он увидел, как “званые выбирали первые места”. Заметив эту житейскую деталь, Господь, для Которого ничего не было в нравственном мире второстепенного, сказал слова, которые остались звучать над миром:

            — Когда будешь позван кем на брак, не садись на первое место, чтобы не случился кто из званых им почетнее тебя, и звавший тебя и его, подошедши, не сказал тебе: уступи ему место; и тогда ты со стыдом должен будешь занять последнее место. Но, когда зван будешь, пришедши садись на последнее место, чтобы звавший тебя, подошедши сказал:

            — Друг! пересядь выше; тогда будет тебе честь перед седящими с тобою. Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет; а унижающий себя возвысится (Лук. 14, 8-11). Примером тому служат множество случаев из жизни.

            Однажды поэт Тома Антуан-Леонар, человек честолюбивый, сказал Шамфору (французскому писателю 1740-1794 гг.):

            — Я думаю не о современниках, а о потомках!

            — На редкость удивительная философия, — ответил Шамфор, — обходиться без живых людей, нуждаясь при этом в тех, кто еще не родился          

                                                           (35, 199).

            Возвращаясь к первым словам о том, что тщеславие — это лицемерие человеческого духа, добавим, что, конечно, и эта страсть доводит человека до трагедии, когда вместо естественной благожелательности в человеке развивается подделка под это доброе состояние души. Она выражается в искусственности, “которая претит сердцу неиспорченного человека, искусственности, прикрывающей у многих интеллигентов надменность и сердечный холод” (23, 457).

            “Таковы в большинстве наши интеллигенты, — писал М.В. Лодыженский, — праведники-фарисеи, самодовольные в своей холодной “добродетели”, обольщенные своей гордостью. Такова атмосфера этой въедливой и незаметной болезни нашего века — болезни, воспитывающей в людях стремление завоевать себе во что бы то ни стало внешнее положение, — иными словами, стремление к бездушному и пустому тщеславию”

                                                           (23, 458).

            4) Святая Синклитикия сказала: как тает воск от огня, так и душа от похвал рассеивается и теряет свою силу. Это очень важное наблюдение точно объясняет бессилие тщеславного. Примешиваясь к делам своих “подчиненных”, тщеславие сообщает им особую энергию для того, чтобы “покрасоваться” собой. Но уберите эту возможность потщеславиться и все дела для тщеславного потеряют интерес, а “обессиленная” душа окажется неспособной к привычному деланию.   

            “Человек, болезненно думающий о том, как бы в чем не поставить себя ниже другого и как бы поставить себя выше другого, не способен к созидательному труду. Тем более к высшему, духовному. Тщеславие есть признак не только нравственного, но и умственного застоя” (5, 478).

            5) Авва Пимен сказал: усиленно домогающийся любви человеческой, лишает себя любви Божией. Нехорошо всем нравиться, ибо сказано: горе, егда добре рекут вам вси человецы (3, 73).

            6) Тщеславному свойственна обидчивость и даже мстительность тем, кто “не видит его мнимых достоинств”.

Способы борьбы.

            1. Противоположна тщеславию — скромность, т.е. стремление не привлекать к себе внимания. Бороться с тщеславием можно старанием “уделять внимание не себе, а окружающим людям, и вместо человекоугодия возникают заботливость, уважительность, человеколюбие” (2, 131).

            2. Чем бороться с тщеславием?

            — Простотой в обращении,

            — скромностью в одежде и в пище.

            Так, например, св. Иоанн Златоуст хвалил диакониссу Олимпиаду, происходившую из знатного рода, за то, что она одевается не роскошно, как позволило бы ее огромное состояние, но и не одевается нарочито бедно для того, чтобы ее прославляли люди как подвижницу, а носит одежду скромную и простую, не выделяясь среди других (7, 139).   

            В наше время тщеславие находит себе новый официальный статус, как бы необходимый для жизни. Стало модным самому создавать свой образ, некий имидж ( англ. image образ, изображение).

            Определение из словаря культурологии: имидж — “представление о вещах и людях, целенаправленно формируемое как самим человеком, так и средствами массовой информации, включая рекламу”.

            Это явление порождено массовой культурой, и, в общем-то, отражает падение некоторой истинной культурности. Раньше было понятие творческого, воспитанного, культурного человека и т. д., а имидж — искусственно порожденная форма, часто без содержания. Например, разбогател Сидоров или Петров, заплатил деньги, ему создают имидж благожелательного человека, и он имеет успех, но под внешней красивой оболочкой все совсем иное — “преступное бессердечие, узкий, бесчеловечный эгоизм”. Общество по структуре стало иным: чтобы иметь доступ в определенные круги, нужно иметь некий облик, имидж, который бы импонировал другим и его искусственно создают.

             Нельзя сказать, что академик Д. Лихачев имел имидж, он был истинно культурным человеком. Пушкину и Достоевскому не нужен был имидж, им не нужна была искусственная ложная форма, как и всякому искреннему и цельному человеку.

            Сейчас пришли новые люди. Чтобы завоевать себе авторитет, положение в обществе, они создают определенный ложный образ, который не соответствует их внутреннему душевному устроению.

            Что это — тщеславие? Возможно, и тщеславие, и ложь, и гордость...

Есть в этом вред? Конечно. Как рекламой привлекают внимание к малополезным, а часто и вредным для человека и продуктам, и методам лечения, и бывает от этого только вред, так и душа повреждается ложным представлением о себе.

            3. Поэтому Святые советовали: во всякое время да испытываем строго себя и свои занятия — внешние и мысленные: ради чего мы поступаем так или иначе? Честны ли мы в своих поступках и движениях души? Не обманываем ли мы себя или других?

            Если мы побеждаемся “желанием славы”, то вспомним, что лучше бежать от похвал человеческих, и, сотворив брань, отгонять всякий льстивый помысл, внушающий сделать что-либо по человекоугодию.

       “Когда меня поставили помощницей благочинной, — рассказывает о себе одна послушница монастыря, — то я решила:

            — Все! Я буду исправляться.

            Не прошло и несколько часов, как сестры стали говорить:

            — Как ты изменилась! Стала такой внимательной!

            Я обрадовалась и думаю:

            — Надо стать еще лучше, чтобы все заметили, и стала специально подходить к тем сестрам, которые меня еще не похвалили”.

            Далее этот нехитрый рассказ можно дописать самим, ибо результаты могут быть следующие:

            а) она сама поняла, что “актерствует”, испугалась своей лжи и перестала искать похвал человеческих;

            б) ей стали говорить другие, что она стала какой-то “искусственной”. Устыдившись, она убедилась в собственной лжи и стала доброй и честной по отношению к другим;

            в) любовь к чувству “удовольствия” при похвалах настолько захватила в свои сети, что ни убеждения других, ни насмешки сестер не могли оторвать от “любимого дела”, потому что всегда найдется хоть один, кто похвалит за грех, мешая увидеть собственную неправду. В этом случае рассказ закончится так: “Однажды утром наша помощница благочинной вдруг узнала, что ее сняли с этого так полюбившегося ей послушания”. Чтобы не укрепилась душа в неправильных состояниях духа, мудрое управление помогло послушнице не стать рабом тщеславия.

            4. Святые Отцы советуют так размышлять при борьбе с помыслом тщеславия. “Когда кто-либо станет нас хвалить, и своей похвалой, при содействии врага невидимого и собственнаго нашего ослепленнаго сердца, породит в нас мысль, что мы достойны чести и повышения, и способны к занятию высоких мест, тотчас же вспомним себе

— множество и тяжесть согрешений наших,

— или одно только из них, наиболее гнусное, вообразим в уме нашем и скажем себе: суди, достойны ли похвалы и чести так поступавшие!

            Тогда вдруг увидим себя совершенно не стоящими никакой и ничьей похвалы, и внушения бесовские отразятся и смущать нас больше не будут” (Никита Стифат).

            Если же нет в тебе больших и постыдных грехов, то помысли о том, сколь широка, совершенна и многообъемлюща всякая заповедь Божия, и увидишь, что все твое подвижничество — капля в сравнении с обширным морем.       

            5. Если кто побеждается иногда помыслом тщеславия против воли своей, то пусть исповедает помысл свой в молитве к Богу, и сходит на исповедь, а затем “преложит его на противное, смиряя и уничижая себя”; и Сердцеведец, перед Кем открыта душа наша и всякое в ней движение, простит и не вменит нам его.

            6. В борьбе с помыслом тщеславия полезно такое размышление: когда почувствуем побуждение чем-либо потщеславиться, тогда представим себе исход наш из мира, т.е. время, когда мы предстанем пред Богом — Высшей Правдой, и “бесстыдное тщеславие этим отгонится”, ибо еще пророк Давид предупреждал: Господь рассыпа кости человекоугодников (Пс. 52, 6).

            7. Хорошо бы беречь себя от тщеславия. Если будем верить тщеславным помыслам, то, укоренясь, они породят в нас презорство и гордость — начало и конец всякому злу (3, 47). Часто Господь исцеляет тщеславных от тщеславия приключающимся бесчестием (9,288).     Александр Македонский после множества блестящих побед возомнил себя божеством и повелел всем считать его богом. Анаксарх, бывший учитель Александра, увидев, как больному полководцу врач готовит лекарство, усмехнулся:— Вся надежда нашего божества — на дне чаши (35, 78).                                                     Из Деяний Апостолов, после того, как Ангел освободил Апостола Петра из темницы, Ирод, поискав его и не найдя, судил стражей и велел казнить их (Деян. 12, 19). Так рассказывается дальше о конце его жизни:                                                                          — Ирод был раздражен на Тирян и Сидонян; они же, согласившись, пришли к нему и, склонив на свою сторону Власта, постельника царского, просили мира, потому что область их питалась от области царской. В назначенный день Ирод, одевшись в царскую одежду, сел на возвышенном месте и говорил к ним; а народ восклицал:                                              — Это голос Бога, а не человека.                                     Но вдруг Ангел Господень поразил его за то, что он не воздал славы Богу; и он, быв изъеден червями, умер (Деян. 12, 20-23).                                                    А это посрамление превозносящего себя произошло уже в близкий нам ХХ век в современной Америке. Увлечение восточными религиями привело американскую молодежь к обожествлению человека. Вот какое событие описывается в книге иеромонаха Серафима Роуза.                                            “К осени  1973 года множество восточных гуру (учителей) водворились на Западе и собрали толпы последователей. Один из наиболее знаменитых гуру, Махараджи-джи, когда ему минуло пятнадцать лет, уже был провозглашен “богом”, его семья ( мать и трое братьев) была объявлена “святым семейством”, а его организация (“Миссия божественного света”) имела общины (ашрамы) по всей Америке.                                                                           80000 его последователей (“преми”), подобно почитателям Кришны, должны были отказаться от мирских удовольствий и медитировать, чтобы достигнуть “расширенного” сознания, которое сделало бы их идеально спокойными, счастливыми и “блаженными” — это состояние духа, в котором все кажется совершенным и прекрасным именно в том виде, в каком существует. При специальном посвящении, когда они “получают звание”, ученикам показывают яркий свет и три других знака внутри них, на основе которых они смогут позже медитировать самостоятельно. Вдобовок к этому “знанию” учеников объединяет вера в то, что Махараджи-джи и есть “Господь Вселенной”, сошедший к нам, чтобы провозгласить новый век мира для рода человеческого.                                                             В ноябре 1973 года “Миссия божественного света” на три дня арендовала Хьюстонский астродром (громадный стадион под куполом), чтобы представить “самое священное и важное событие в истории человечества”. Должны были собраться “преми” со всех концов света, чтобы поклониться своему  “богу” и приступить к обращению всей Америки (через средства общественной информации, представителей  которых предусмотрительно пригласили) в свою веру, начав таким образом новую эру в истории человечества. В соответствии с этим собрание было названо “Тысячелетие 73”. Типичным представителем  преданных учеников Махараджи-джи был Ренни Дэвис, участник левых демонстраций в 60-х годах, один из “чикагской семерки”, которых судили за учиненные на Национальном демократическом съезде в 1968 году беспорядки. Лето 1973 года он посвятил пресс-конференциям и речам, адресованным ко всем, кто хотел его слушать, возглашая на всю Америку:                            — Он — величайшее явление в истории, а мы позволяем себе спать в его время... Мне хочется кричать на улицах. Если бы мы понимали, кто он такой, мы бы проползли на коленях через всю Америку, чтобы коснуться головой его ног.                          И в самом деле, поклонение  Махараджи-джи заключается в том, что перед ним простираются ниц, произнося санскритскую хвалебную фразу. Его появление на “Тысячелетии 73” было встречено бурной овацией:                                                            — он воссел на высокий трон,                                      — голову его венчала огромная золотая “корона Кришны”,                                                                                    — на световом табло стадиона засветилось слово “Бог”.     Молодые американские “преми” рыдали от счастья, другие танцевали на сцене, оркестр играл “Господь Вселенной”(переделку старого протестанского гимна).                                                      И все это происходило... в “христианской Америке”. Это уже нечто большее, чем простое поклонение языческим “богам”. Каких-нибудь несколько лет назад такое поклонение живому человеку казалось бы  неслыханным в любой христианской стране; теперь же оно стало привычным для многих тысяч “богоискателей” на Западе.                              Перед  нами, — со скорбью свидетельствует Серафим Роуз, — предвестие поклонения антихристу в конце века сего — тому, кто в храме Божием сядет... как Бог, выдавая себя за Бога.                                  (2 Фес. 2, 4).                                                                                                    “Тысячелетие 73” было, как видно, вершиной популярности Махараджи-джи. Собственно говоря, на торжестве присутствовало всего 15000 последователей (значительно меньше ожидаемого числа), и не произошло никаких “чудес” или “знамений”, которые бы показали, что “новая эра” и в правду началась.                                                                        Движение, которое настолько зависело от рекламной шумихи и от популярных вкусов определенного поколения (вся музыка “Тысячелетия 73” была в основном скомпилирована из популярных песенок “контр-культуры” 1960-х годов), неминуемо должно было довольно скоро выйти из моды; а то, что Махараджи-джи вскоре женился на своей секретарше, нанесло еще более значительный урон его популярности в качестве “Бога”            (43, 69-71).                                                                                    

            8. Поскольку обидчивость порождается тщеславием, то Иоанн Лествичник советует: “когда услышишь, что ближний твой или друг укорил тебя в отсутствии или в присутствии твоем: тогда покажи любовь и похвали его” (9, 282).

            9. Начало истребления тщеславия — хранение уст и любовь к бесчестию;

            — середина — отсечение всех ухищрений тщеславия;

            — конец (если только есть конец в этой бездне) состоит в том, чтобы стараться делать перед людьми то, что нас унижает, и не чувствовать при этом никакой скорби (9, 289).

         Вот так мы должны ограждать себя от ДУХА ТЩЕСЛАВИЯ; ибо “он весьма сокровенно, со всяким ухищрением, вкрадывается в наши намерения и действия”(3, 46).

            Противоположна тщеславию — скромность, и “мы не ошибемся, признав скромность одной из самых утешительных черт человеческой личности, — пишет архиепископ Иоанн (Шаховской). — Скромность равна милосердию, так как в силу скромности человек уже милосерд к другим людям — не надоедает им своими претензиями, не мучает их своим посягательством на какую-то значительность. Вольно и невольно, скромный всегда отдает честь, во-первых, Богу, а потом и людям, которые все имеют от Бога свои дары” (5, 479).

Скромный поэтому никогда в жизни не проигрывает; его таланты и достоинства не унижаются скромностью, наоборот, еще больше вырастают. И скромность не означает слабости, как думают многие, опасаясь скромности; нет, она, только она, есть сила и доблесть духа. И в жизни обществ и народов “гордыня идет перед погибелью”. Уровень культуры — прямо пропорционален скромности общественной и международной. И оттого Слово, создавшее миры, приняло на Себя жизнь скромного Человека и прошло страдальческим путем жизни, показывая дух скромности, как свет, ведущий в бесконечную славу Небесного Царства.

            Смирение Христа стало печатью истины в человеке (5, 479), в противоположность тщеславию, которое является злом (скрытым или явным), и от которого человеку надо избавляться как можно скорее.

                       ВЕЗДЕ...  ВРАГИ?

            В Евангелии говорится, что от избытка сердца уста глаголют. “Слова эти поразительны по своему проникновению в существо души человеческой, — пишет М.В. Лодыженский, — эти слова говорят нам о том, что энергия сердца, энергия добрых и злых чувств человека, есть главнейшая, доминирующая над интеллектом сила души. Энергия эта незаметно для человека подчиняет энергию воли, исходящую из сознания, и мы знаем, что человек часто обманывает себя, принимая тайное желание, исходящее из сердца, за решение будто бы свободного мышления. Христианские подвижники это прекрасно понимали”.

            Макарий Египетский говорил о сердце:

            — В сердце есть какая-то беспредельная глубина.

            Сердце может включать в себя и доброе и злое, и истину и тьму, и красоту и безобразие, там “змеится порок”.

            Каждый человек, живя на земле, сознательно или по неведению, но грешит. И делает он это потому, что

            — выбирает грех по своей воле,

            — подчиняется влиянию других людей и условиям окружающей жизни,

            — и потому, что искушает человека лукавый дух — отец лжи.

            Один монах рассказывал другому:

            — Когда я сидел в собрании братий, бес тщеславия и бес гордости пришли и сели при мне по ту и по другую сторону; и первый толкал меня в бок тщеславным своим перстом, побуждая меня рассказать о каком-нибудь моем видении или делании, которое я совершил в пустыне. Но как только я успел отразить его, сказав: да возвратятся вспять и постыдятся мыслящии ми злая (Пс. 39, 15), тотчас же сидевший по левую сторону говорит мне на ухо: благо же, благо же ты сотворил и стал велик, победив бесстыднейшую матерь мою. Тогда я, обратившись к нему, произнес слова, следующие по порядку после сказанного мною стиха: да возвратятся абие стыдящеся, глаголющии ми: благо же благо же сотворил еси (9, 287).

            Святые, описывая свой опыт общения с падшими духами, говорили о них с легкостью, только по той причине, что не зависели от них. И говорили они не мечтательно, не образно — поэзии ради, а описывали факты действительности: “пришли два беса”, и действительно приходили два беса, в данном случае: тщеславия и гордости.

            Сейчас можно много услышать пустословных утверждений: бес попутал и т. д., но это не всегда соответствует действительности, поскольку:

            — не все имеют “духовное видение”, которое открывает намерения тех духов, которые “пришли испытать” человека;

            — не всегда те или иные состояния человека являются результатом воздействия этих духов. Может состояние зла исходить от злой энергии самого человека, поскольку он уже сроднился с этим злом или же свое лукавство оправдывает тем, что обвиняет “другого”, действующего и не ко всем движениям души причастного “духа”.

            В одном монастыре во время поста один послушник очень захотел вареное яйцо, которое, конечно, постом запрещалось есть. Не имея возможности сварить его на кухне, ибо тогда его намерение обнаружится, этот послушник закрылся в своей келье, зажег свечку и стал опалять ей яйцо, в надежде, что оно сварится.

            В эту минуту в келью неожиданно постучался игумен и, увидев послушника со свечкой и яйцом в руке, удивленно спросил его:

            — Что ты делаешь?

            Испуганный послушник ответил:

            — Яйцо жарю, простите, это меня бес научил.

            В это время из-за угла выглянул бес и сказал:

            — Да нет, я сам учусь.

            Не только вину за свое поведение человек зачастую перекладывает на другого, но также и оправдывает свой грех болезненностью, которая якобы мешает поступать по правде.

            Подходя к разговору о гордости, мы в следующей главе обратимся к психологии Иоанна Грозного, к различным фактам проявления его деспотизма, чтобы осознать мотивы и последствия этой страшной страсти, но предварительно остановимся на одной мысли:

            — Был ли Иоанн Грозный душевнобольным? — потому что многие исследователи склоняются к этому выводу, желая оправдать его.

            На самом деле, вопрос этот интересен не только как частный, касающийся только деспотизма Иоанна Грозного, но и как более общий: являются ли подобного рода проявления следствием душевной болезни или нет? Объяснение попробуем сформулировать через ответ на частный вопрос.На подобное мнение мы имеем следующее веское возражение С.М. Соловьева: “Если Иоанн Грозный и сделался душевнобольным, то

            — зачем он позволил развиться этой своей душевной болезни?”       

            С. М. обращает внимание на то, что Иоанн совсем не боролся с собой и со своими страстями. Он пишет: “Мы видели в Иоанне сознание своего падения; “я знаю, что я зол”, — говорил Иоанн; но это сознание есть обвинение, а не оправдание ему” (23, 437).

            Очевидно, что С. М. Соловьев придерживается основного христианского воззрения:

            — человеческая воля свободна, и если человек впадает во зло, то собственной волей. Точно так же и борьба со злом зависит от свободного произволения человека.

            Нельзя не признать справедливости этого заключения С. М. Соловьева, — пишет М.В. Лодыженский. — Мы, как и Соловьев, считаем Иоанна душевнобольным, и так же, как он, полагаем, что причина его болезни — в нем самом: что Иоанн не боролся со своими страстями, этой борьбе мешала его злая воля, которая при желании могла измениться в волю добрую. Но нельзя забываться, нельзя упускать из вида, что если Иоанн Грозный, отдавшийся своим страстям, дошел до сверхчеловеческих ужасов, то в развитии его душевной болезни, кроме злой воли царя и его страстей, участвовал еще один фактор, фактор могущественный — темная мистическая сила, вторгшаяся в его душу (23, 438).   

            Прошло много времени, мы сейчас считаем недопустимым убивать и мучить людей открыто и безнаказанно, как это делал, напр., Иоанн Грозный, тем не менее, если как следует вникнуть в существо человека, придется признать, что зло жестокости не уменьшилось. Оно только приняло другие, более утонченные формы; причем сила, подвигающая человека на жестокость, ненависть и другие страсти, сила (диавольская) эта существует и сейчас, ибо она продолжает усердно культивироваться человеческим эгоизмом (23, 439).

            Эта теневая сторона человеческой жизни, созидаемая темной силой, отравляющая людей “страстными желаниями и злыми навязчивыми идеями, питающая души извращенными чувствами и жестокостью”, особенно в ХХ в. вскрыла “грандиозные язвы человечества, прятавшиеся за внешнюю культуру, скрывавшиеся за видимым блеском цивилизации”. М. В. Лодыженский во время Европейской войны 1914 г. писал:

            — Мы теперь увидали воочию, что один из наиболее цивилизованных народов земли — народ немецкий, победивший другие страны своей техникой, выделявшийся своим благоустройством, что этот народ за время своего “культурного” развития огрубел сердцем до невероятных зверств, проявленных им над пленными, над беззащитными жителями, женщинами и детьми, что, с другой стороны, вожди этого народа дошли до геркулесовых столбов гордости и мании величия.

            — Мы теперь увидали, что люди, воспитанные на холодном интеллектуализме, дошли до поразительного безбожия и полной потери совести. И, вот, в сердцах этих людей накопилась гигантская темная сила, которая, прорвавшись во вне, поразила мир ужасами зла (23, 4).

            Эти слова относились к началу ХХ в., который превзошел все века количеством жертв, принесенных на алтарь страстей человеческих. Мы вступили в новый XXI век, и молимся, чтобы он не стал заключительным аккордом в развитии всех страстей, и наиболее фундаментальной — это гордости.